На испытаниях

В дверь постучали, и вошла с подносом в руках красивая, стройная женщина, безукоризненно одетая и причесанная, с огромными диковатыми глазами. Она спокойно поздоровалась и поставила поднос. На нем были высокие, тонкого стекла, бокалы, печенье, сыр, тонко нарезанный лимон.

- Спасибо, дорогая, - светским голосом сказал Гиндин. - Познакомьтесь: генерал Сиверс, Александр Евгеньевич; Ада Трофимовна - хозяйка нашей гостиницы "люкс".

- Очень приятно, - сказала Ада Трофимовна.

Генерал Сиверс встал и поклонился.

- Присядьте, Ада, - сказал Гиндин.

Ада Трофимовна села, сложив на коленях сухие, продолговатые руки.

- Генерал - наш уважаемый гость, и я вас прошу отнестись к нему с особым вниманием. Вы меня поняли?

Ада Трофимовна кивнула.

- Завтрак в номер?

- Ради бога, не надо, - поспешно возразил Сиверс. - Это бы меня только стеснило, к тому же я не имею привычки завтракать.

- Может быть, обед, ужин? - спросил Гиндин.

- Покорно благодарю, ничего.

- Видите, Ада, наш гость ничего не хочет. Тем более интересная задача угодить ему. Я вас прошу. Ада, иметь это в виду. А теперь я вас больше не задерживаю...

Ада Трофимовна встала, улыбнулась, поклонилась и вышла.

- Какова? - спросил Гиндин. - Герцогиня! Прямо Элиза Дулитл из пьесы "Пигмалион".

- Красивая женщина, - ответил Сиверс.

- Главное, манеры. За манеры я ее и держу. На начальство она действует без промаха. Приедет какой-нибудь такой, начнет метать громы и молнии, а я на него - Аду. Смотришь, через небольшое время этот громовержец из рук ест. Да, в этом смысле Ада незаменима... Одна беда - глупа как гусыня.

- Чему это мешает? - сказал Сиверс. - Женщина - как поэзия. Знаете, у Пушкина: "Поэзия, прости господи, должна быть глуповатой".

- Действительно, некоторые любят женственность в чистом виде, так сказать, о натюрель. Но о вкусах не спорят. Я лично предпочитаю женщин, с которыми в промежутках можно еще и разговаривать. Разрешите вам налить?

- Пожалуйста.

Гиндин налил понемногу коньяку в оба бокала.

- Коньяк, я слышал, требует больших бокалов, не так ли?

- Совершенно верно, только нужно перед тем, как пить, слегка его взболтать круговым движением: вот так, ополоснуть им стенки, чтобы лучше чувствовался букет.

Генералы взболтнули свой коньяк круговыми движениями, принюхались и выпили.

- Ну как?

- Первоклассно, - сказал Сиверс, закрывая глаза.

- Я рад вашей высокой оценке. Повторим?

- Можно.

- За наше знакомство.

Чокнулись, выпили.

- Вы сыром закусывайте, Александр Евгеньевич.

- Нет, я лучше лимончиком.

- Кстати, - сказал Гиндин, разглядывая коньяк на свет, - прошлый раз с вами в столовой, если не ошибаюсь, была женщина. Кто она такая?

- Да, как будто была, - равнодушно ответил Сиверс. - Ромнич Лидия Кондратьевна, конструктор, кажется, по боевым частям. А что?

- Она показалась мне интересной. Запоминающееся лицо. Я и потом встречал ее раза два-три - в столовой, на улице... Какие глаза, вы заметили? Торжество скорби. Глаза великомученицы, святой! Откуда такие глаза у советского инженера-конструктора, да еще по боевым частям? Загадка! А главное, эта правдивость, обжигающая правдивость на лице...

- Однако вы хорошо описываете, со знанием дела. Даже меня проняло.

- А что, она вам не нравится?

- Как вам сказать... Слишком худа.

- Женщина не может быть слишком худой.

- Ну это на вкус. О вкусах, как вы правильно заметили, не спорят.

- Вы, конечно, женаты? - спросил Гиндин.

- Женат, - ответил Сиверс, отсекая голосом продолжение разговора.

- И дети есть?

- Трое мальцов.

- В каком возрасте, позвольте узнать?

- Старший школу кончает, а младшему двенадцать стукнуло. Колей зовут. Красавец.

- Это хорошо, - сказал Гиндин. - У меня две дочери. Замужем, внуков народили. Жена там, с внуками, а я здесь один с папой. Вроде холостяка на старости лет.

- Это хорошо, - сказал Сиверс.

Коньяку убавилось уже порядочно. Генералы беседовали в обстановке полного, немного размягченного дружелюбия.

- Знаете, - говорил Гиндин, - если вы хотите что-нибудь на этом свете делать, а не сидеть, как Будда, глядя на свой пуп, то на вас будут клеветать - это как дважды два четыре. Возьмем меня. Чего только про меня не говорят! Я и деспот, я и вор, я и развратник. Вором, я клянусь вам, никогда не был, копейкой не воспользовался для себя лично, наоборот, сам с ворами воевал, и очень успешно; это факт, мои подчиненные не воруют! Пункт два: развратник. Развратником рад бы быть, да годы не позволяют, а после двух инфарктов особенно. Здесь на меня стали всех собак вешать за то, что я будто с Адой живу. Это почти клевета, я с ней очень мало живу, и нужна она мне совсем для другого. Я люблю, чтобы вокруг меня были мои люди, мой стиль. Принять, угодить, блеснуть. Это в ней есть. Мне советуют уволить ее, чтобы не было разговоров! Пха. Разговоры все равно будут. Пока жив Гиндин, о нем будут разговаривать, такова моя судьба.

- Habent sua fata libelli.

- Как вы сказали?

- Это по-латыни: книги имеют свою судьбу. Люди тоже.