На языке эльфов

За окном ночь, в просвете под дверью желтые коридорные монстры, я их слышу, я их боюсь. Я никогда в жизни не думал, что им тоже может быть страшно. Что они могут бояться.

Тебя.

Они прячутся по углам. Но не уходят. Они не глупые. Им известно, что ты значишь для меня слишком много, чтобы я перестал тебе отказывать. Они уже в курсе, что рано утром, покуда ты с соседом будешь спать, я осторожно выберусь из твоих объятий и уйду. Сяду в поезд и поеду домой. Они знают.

Знают, что когда я сказал, что хочу, чтобы ты меня поцеловал,

то не солгал. Потому что «япотебескучаю» и очень «ктебехочу». Но самое главное: потому что

«ядурак». Дурак, который влюбился.

То есть самый глупый из дураков.

18

Когда мне было семь лет, я загадывал одно и то же каждую ночь и просыпался с этим желанием утром. Мне казалось, оно относится к чему-то магическому, из ряда вон выходящему. Несбыточному.

Откуда мне было знать, что желание видеть перед собой чье-то лицо, дотрагиваться до него, улыбаться в губы и хотеть добровольно поймать эти губы своими – это в порядке вещей? В семь подобное было от меня так же далеко, как и полноценная биологическая семья.

Тогда я был маленьким человеком, уверенным, что поцелуи задуманы как принудительный акт, и его, этот акт, необходимо перетерпеть в качестве испытания и цены за появление на свет. Вроде родился – значит в жизни тебя может целовать кто угодно и когда угодно, даже если тебе это ужасно не нравится.

В семь ребенок во мне связывал любую близость с принуждением и болью, потому что во время секса Миранда кричала так, будто ее режут.

Я легко терпел поцелуи, потому что страшила меня лишь возможность продолжения. Фильмы назывались «для взрослых», и повзрослеть я боялся больше всего. Думал, едва стану старше, Эрик придет не только чтобы засунуть язык в мой рот и помастурбировать.

Когда мне было семь, я уже понимал, что в меня можно засунуть кое-что еще. И как больно при этом будет. Может, я не до конца понимал, чем отличен гетеросексуальный половой акт от того, какой мог выпасть на мою долю, зато мне здорово удавалось представить, как я умираю от боли прямо в процессе.

В семь лет у меня была мечта. Тогда я, конечно, мало что смыслил в любви, но это не мешало по-детски непосредственно хотеть когда-нибудь встретить человека, к лицу которого мне захочется приблизиться добровольно, губы которого я, вопреки всем правилам принуждения, захочу поцеловать сам. Я думал: вот будет чудо! Бунтарство, сенсация! Словно я зерно, брошенное в котел кислоты, чтобы быть уничтоженным, а наутро все бы раскрыли от удивления рты: потому что я вступил в реакцию с токсинами и, вместо того чтобы погибнуть, мутировал и разросся джунглями по всей лаборатории всего за одну ночь.

Я мечтал быть. Живым и свободным. Как растение среди бездушных колб и неодушевленных аппаратов. Мечтал с теми же яростью и непосредственностью, с какими засыпают дети, загадывающие космический корабль или суперспособность. Мне тогда совершенно серьезно казалось, что космический корабль реальнее, чем то, что загадываю я.

А если подумать, загадывал я тебя. Не имея ни малейшего понятия, уже мысленно звал. Искал. Кричал. И о тебе мечтал. Ты – моя магия, Чоннэ. Мой космический корабль и боевой ангел с целым роем суперспособностей.

Еще… недавно я понял, что очередная неделя без тебя – это худшее, что со мной случалось за последние годы. Знаешь это дрянное выражение: «я без тебя не могу»? Это всегда либо ложь, либо безумство. В моем случае прижились оба.

Мне начинает казаться, что я падаю в темноту гораздо быстрее, чем до этого. А ведь раньше я стоял на месте, топтался, пытаясь себя уберечь, а после тебя – падаю и чувствую, что мне становится плохо.

Я привык знать, что плохо – это когда с, рядом, вместе. А теперь плохо – это без, далеко, порознь. Мне невыносимо. Мне по-глупому тошно. Я все время возвращаюсь мыслями в твою комнату и ощущаю спиной твою грудь. Мне осточертели попытки замереть в этой точке, пытаясь провести от нее вектора потенциально возможных развилок. В каждой я стараюсь заставить себя думать, будто тебе будет меня достаточно, ты никогда не устанешь, не утомишься, не потеряешь интерес, не остынешь и не лишишься терпения.

Я трачу тысячи минут на то, чтобы как-то справляться с карающим воображением, рисующим мне одно утро за другим. В каждом ты признаешься, что любишь меня, а потом наступает день, когда ты не говоришь ничего.

Представляю, как лежу в постели. Как думаю. Как начинаю бояться. Опасаться. Предполагать. А что если. Ты не сказал то, что говорил обычно, потому что не выспался, удручен чем-то, озадачен работой, внутренними конфликтами? Или потому, что нет в тебе больше желания поить меня этой фразой, дабы я был сыт тобою, пока мы оба не вернемся домой? Подобный мысленный процесс невыносим и жесток. Если не суметь вовремя себя отвлечь, можно постепенно сойти с ума.