На языке эльфов

Ты должен помнить, что у моих пальцев свое самосознание, да? Только поэтому они подбираются к твоим, собирая холодную влагу со стола. Медленно, как змеи, как смертный к опасному хищнику. Ты не кусаешься. Ждешь. Дожидаешься.

Мои пальцы упираются в твои. Мне уже хочется бежать. Но я сижу. А ты поддеваешь мою ладонь и стелешь свою прохладным мягким ковром. Ползешь той же змеей, пока не сжимаешь пальцы. Захлопываешь снизу, обнимаешь мои.

Я слишком громко работаю сердцем. За ним пропадает мелодия. Барабаны в перепонках, звук близко-близко, будто ритмы покинули грудь и хотят сбежать. Крысы с тонущего корабля. Заливает пока только трюмы. Ну, здравствуй, моя погибель. Пробирайся под рукава, ползи к ушам, лейся в голове, увлажняй, топи, капай к шее, заливай ребра – перевернутую лодку – образуй воронки в животе.

Ты – вирус, Чон Чоннэ, знаешь? А я без защитного костюма. Мне скоро понадобится лекарство. Собаки не успеют. Ты не придешь. Но я уже все. Глянь. Мне дышится с трудом.

И живется так же.

9

Думаю, когда-нибудь все это прекратится.

Я перестану рождаться человеком и стану небоскребом. Талисманом этого века. Символом людей, привязанных к жизни стальным или железобетонным каркасом. Я буду высоким. Возможно, выше, чем Бурдж-Халифа. Фундаментально привязанный к земле, но слишком рьяно тянущийся к небу.

Я больше не буду человеком. Одним. Вместо этого вмещу в себя сотни людей за раз. Ты только представь? Вот это будет жизнь. Очень долгая. Если, конечно, в меня не врежется самолет.

Ты бывал возле мемориала на месте торгового центра, Чоннэ? Я однажды пробыл там целые сутки, ничего не ел и ничего не пил двадцать четыре часа. Почти все время потратил на изучение имен, вырезанных на камнях. Две тысячи девятьсот семьдесят семь. Ночью сквозь них бьется желтый свет, и это невыразимо красиво. Там широкие квадратные впадины, льется вода, и с виду это производит впечатление огромного впечатляющего фонтана. С черным углублением по центру, куда стекает жидкость.

Куда стекаю я, чтобы простоять там достаточно долго и дождаться темноты. Потому что, когда дожидаешься, то можно увидеть, как в самом центре открывается дверь.

Она с тобой говорит. Со мной говорит точно. Вот она меня спрашивает, думал ли я о том, что живым редко ставят памятники, а у мертвых они почти всегда есть. Какой у этого смысл, ты знаешь?

Я думал. Вот ты пожил, пусть и очень-очень так себе, может, самым дурным из способов, но пожил же. Прошел по-своему эту тяжелую игру. Понял? То есть ты заслуживаешь почестей уже только потому, что жил. Ты герой. Ясно?

– А если это был жестокий маньяк, убивавший и насиловавший людей? Тоже герой?

– Тоже.

Дни в середине марта отчего-то стали жутко ледяными. Ты говоришь, и вокруг массы пара, проникающие зубами в мой.

– По-твоему, это справедливо? – По-моему, у тебя нос по цвету похож на аварийную кнопку, упрямый ты дурак. Мне хочется улыбнуться. Пальцам – дотронуться. Но я помню свои правила.

– Ты поставишь надгробный камень женщине, погибшей от рака?

– Разумеется.

– А чем от нее отличается маньяк?

– Это риторический вопрос? – И брови вверх, где-то спрятались под шапкой, сбежали.

– Нет, – кратко мотаю головой, поддерживая зрительный контакт. – Ты судишь по последствиям, результатам. А ты начни с начала.

– Подскажешь, с какого начала?

– Начни с причины, по которой ты ответил «разумеется», стоило мне сказать, что у женщины был рак.

– Она страдала.

Я выдыхаю пар и отвожу взгляд.

– Вот если человек грубит и кричит, злишься, да? – спрашиваю, рассматривая небольшую толпу в теплых куртках с сумками. – А скажут, что он болен чем-то серьезным, сразу притихнешь. Пожалеешь. Подобреешь. Ты не думал над тем, как это странно? – Водитель курит, пробуя автобусное колесо подошвой, люди мнут билеты под навесом рядом с остановкой. – Что мы уважаем страдающих? Даже героизм – это ведь игнорирование потенциальных страданий усилиями храбрости. На этой планете очень ценят тех, кто знает вкус мучений. Это в какой-то степени извращение. – Пар умирает на моих глазах, и я оборачиваюсь к твоей черной глубине. – Чем тебе не диагноз?

– Хочешь сказать, мы все больны?

Вопросы важные. Серьезные. А у тебя щеки слишком румяные уже, и весь вид удивительно нежный с этим розовым капюшоном толстовки.

– Тела́ – безусловно. А в чем, ты думал, смысл этой игры?

– Ты в курсе, что это слегка притянуто за уши?

– Может. – Грею руки в карманах красного пуховика и там же сжимаю карты. – Но почему ты понимаешь одну болезнь и презираешь другую? Маньяк виноват в том, что ему достался не рак, а психопатия?

– Не виноват.

Соглашаешься ты решительно. Мотаешь головой и переступаешь с ноги на ногу.