На фронте затишье…

От села к селу шагали мы вместе, догоняя штаб бригады, которой были приданы самоходчики и саперы. Но наступление было стремительным. На месте штаба мы всякий раз заставали только телефонистов, накручивавших кабель на тяжелые пузатые катушки.

Мы всегда ночевали вместе. Как-то, усталые и промерзшие, постучались в первую попавшуюся хату. Приветливая хозяйка поставила на стол огромную миску борща и пристально, с тихой жалостью смотрела, как мы едим. Потом она принесла и бросила на пол охапку соломы, застелила ее домотканым рядном, подала две пуховых подушки. Помню, как наблюдавшая за хозяйкой Лина странно покосилась в мою сторону и в ее настороженном взгляде я прочел затаенную тревогу. Она легла первой — на краешек постели, чуть ли не на пол и с головой завернулась в шинель. Мы уснули, словно убитые, даже не пожелав друг другу спокойной ночи.

На следующий день она была веселее обычного. Расспрашивала о моей жизни и охотно рассказывала о себе. Она из Кировской области. Из города Советска. После десятилетки начала работать на каком-то заводе. Долго просилась на фронт. Райком комсомола послал ее на курсы медицинских сестер…

…За два месяца Лина ничуть не изменилась. Только вместо шинели на ней новенький полушубок, да чуть-чуть потемнели тронутые загаром щеки.

— А ты какой-то другой, — она вскидывает брови-стрелки. — Загорел… Как будто постарше стал…

Мы совсем забываем, что рядом Бубнов, Смыслов, Кравчук… Они напоминают о себе сами.

— Вы к нам надолго? — спрашивает Кравчук.

Всегда самоуверенный, грубоватый в обращении с младшими по званию, старшина произносит эти слова необычным для него вежливым, заискивающим тоном.

— Я и сама не знаю, на сколько. — Лина бросает на Кравчука равнодушный взгляд. — Здесь наша рота. Мне надо найти лейтенанта Редина.

Бубнов приглашает ее в блиндаж — отогреться и отдохнуть. Под завистливыми взглядами Кравчука и Смыслова мы спускаемся вместе с Линой в землянку, и я вижу краешком глаза, как лейтенант придерживает старшину за рукав.

— Тебе, Кравчук, там нечего делать, — говорит Бубнов во всеуслышанье. — Разжигай костер. Покормить надо гостью. Назначаю тебя кашеваром…

И слова его заглушаются смехом.

Входим в блиндаж. Лина бросает на нары свой тощенький вещевой мешок, кладет рядом санитарную сумку, мельком осматривает наше жилище и, словно убедившись, что мы одни, подходит ко мне вплотную.

— А ведь я соскучилась. Честное слово!

Она приподнимается на цыпочках и торопливо целует меня в щеку холодными бескровными губами.

Сразу посерьезнев, Лина расстегивает верхние пуговицы полушубка, устало опускается на нары и смотрит в мою сторону пристально, настороженно. Мне страшно хочется обнять ее, сказать ей что-нибудь ласковое. Но слова не идут. Мысли путаются… Чтобы скрыть волнение, подбрасываю в печурку дрова — мелкие обломки сухих хворостин. Огонь разгорается ярче. Прутья сразу начинают потрескивать, стрелять угольками.

— Хорошо у вас здесь. — Лина протягивает руки к огню, пододвигается поближе к печурке. — А я намерзлась за эти дни. Все время на холоде…

Она вытаскивает из своей санитарной сумки обломок гребенки и начинает расчесывать волосы.

Только теперь, когда понемногу проходит растерянность, начинаю понимать, как я рад ее видеть снова.

— Ты, наверно, уже привык на передовой, — задумчиво говорит Лина. — А я никак не могу привыкнуть… Помнишь пухленького майора? Который проверял документы?

— Конечно.

— Приезжал на днях к нам в батальон. Разыскал меня. Опять сватал. Ох и противный…

Она смотрит на меня с затаенной улыбкой. И вдруг произносит:

— А хорошо тогда было… Когда мы вдвоем путешествовали. Я часто вспоминаю об этом.

— Я тоже…

— А ты как вспоминаешь? — она запинается. — Ну, я хотела спросить: по-хорошему или по-плохому?

— По-моему, у нас не было ничего плохого.

— А ведь могло и быть…

Лина смотрит мне прямо в глаза, а я никак не могу понять, что она имеет в виду… Скорее всего она напоминает мне о ночевке в лугах, в стогу пахучего сена, дымившегося после дождя.

…Мы вместе выдергивали мокрые пучки, добираясь до сухого, непромокшего слоя. Она до крови наколола палец. И растерялась. Наверное, оттого, что у нее — санинструктора — не оказалось с собой даже крохотного клочка марли. Мне пришлось разорвать носовой платок — подарок одноклассницы Вали Натаровой — белоснежный, чистый внутри и потертый, потемневший на краешках складок. Когда я обматывал ее палец, Лина заметила красивую вышивку и спросила:

— Дареный?

— Да.

— От девушки?

— Да.

— И не жалко?

— Нет.

— А ты любишь ее?

Я ничего не ответил… Мы вместе залезли в тесную узенькую пещеру, наполненную мятным запахом трав. Забросали ноги охапками сена и легли рядом. Ее полусогнутая рука упиралась мне в грудь. Она, не мигая, долго смотрела на кусочек звездного неба, потом тихо спросила:

— А кто эта девушка? — И мне показалось, что голос ее дрогнул.

— Одноклассница…

Лина повернулась на бок, ко мне лицом. Я сразу почувствовал ее дыхание и лежал в каком-то странном оцепенении, не смея пошевелиться…

В дверь блиндажа стучат — вежливо, как в чужую квартиру. Сквозь щели доносится голос Смыслова: