На безымянной высоте

— Дорогая, я так по тебе страдаю, я целыми днями только и думаю, как ты здесь одна, без меня, среди грубых и злых мужчин… Я стихи написал, посвященные тебе, хочешь, почитаю? Только, пожалуйста, не гони меня и не смейся, хорошо?

И он достал из кармана сложенную пополам ученическую тетрадку и открыл ее.

— Какие еще стихи, Гиви! — всполошилась она, стягивая ворот гимнастерки рукой. — Здесь смертельно опасно, вы с ума сошли… Нет, вам лучше уйти, Гиви, прошу вас, пока нас не увидели разведчики! Они все время охраняют меня, понимаете? И относятся ко мне совсем как к своей дочке.

Но он не слушал ее. В ее окопчике было достаточно тесно, он чувствовал ее прикосновения, запахи ее нагретой солнцем кожи, и невольно, уже не отдавая себе отчета, пользовался этим, прижимаясь к ней, начиная целовать руки, потом шею, грудь, лицо…

— Поймите, Гиви… В этой обстановке… Я так не могу… Да я просто не хочу!

— Я понимаю, все понимаю… — бормотал он как пьяный. — Но я тоже не могу… Этим любовь и прекрасна, она превыше всего, она все на свете преодолевает, даже смерть, для нее не существует границ, опасности или условностей… Она раз за разом отталкивала его, но это только еще больше возбуждало Гиви. И она уже ослабевала, не в силах сопротивляться.

* * *

Капитан Рихард Кремер смотрел на эту сцену спонтанного насилия, переходящую в любовную возню, и постепенно им завладевало нечто вроде ревности.

Он вдруг представил, что сейчас, пока он здесь, на Восточном фронте, его милую Эльзу из юношеских снов точно так же бурно ласкает тот самый макаронник… И так же еще раньше приставал к его любимой девушке, уламывал, тащил в постель…

Он даже изменился в лице. Оно стало жестким, потемневшим. В прицел он теперь видел не только солдатскую гимнастерку любовника, но и его чернокудрую голову, за которой уже скрылась ее белокурая голова. Еще немного, и они оба скроются на дне окопа. И тогда он, Кремер, уже не сможет остановить насильника.

И вдруг, когда она уже изнемогла и ее руки обвились вокруг его шеи, он обвис, а ей в лицо брызнула кровь… Бедный Гиви стал оседать, повис на ее руках, и она вскрикнула, отпустив его, и он свалился, словно тряпичная кукла, лицом вниз на дно окопа. И она увидела входное пулевое отверстие в его затылке, вокруг которого выступило немного крови.

— Гиви, господи… Гиви!

И так ей стало его жаль, что она схватила винтовку, высунулась из своего окопа и стала искать немецкого капитана в прицел, но увидела лишь всколыхнувшуюся, но уже перестающую качаться ветку дуба. И еще расходящийся, почти незаметный пороховой дымок после выстрела.

— Ну сволочь… — сказала она и выстрелила туда наугад.

И снова все стихло. Светило солнце, пели птицы. Она всхлипнула от бессилия, провела ладонью по черным кудрям мертвого поклонника. Подняла его рассыпавшиеся цветы.

— Бедный, бедный Гиви!

— Оля, что случилось? — закричали ей из ближайшей траншеи передовой.

Оттуда поднялась стрельба в сторону дуба, чтобы прикрыть подползающих к ней разведчиков из роты лейтенанта Малютина.

Степан первым свалился в ее окоп. Он увидел ее растерянный вид, ее волосы, всегда аккуратные, теперь растрепанные и взлохмаченные, а также растерзанную гимнастерку, которую она под его взглядом торопливо принялась застегивать.

— Он сам! — говорила она, с ужасом глядя на мертвого Майсурадзе. — Я его не звала, он сам… Он сам ко мне пришел и стал приставать с объяснениями. Я не хотела, я отбивалась… Он сам…

— Так это ты его застрелила? — спросил Степан.

— Нет, это он, он… этот Кремер. — Она с трудом приходила в себя, начиная соображать, что говорит, и указала им в сторону немецких позиций. — Он оттуда все видел… Как Гиви ко мне приставал, лез обниматься… И как я отбивалась… И тогда он выстрелил. И убил его. Я потом стреляла в него, но там уже никого не было…

И заплакала, припав к груди Степана.

— Ладно, пойдем отсюда, а Майсурадзе ночью заберем, — сказал Степан, погладив ее по голове, потом отстранив.

— Вы мне не верите? — спросила она дрогнувшим голосом.

— Почему, верим… — неопределенно сказал Степан.

— Верим, верим, — сказал подползший к ее окопчику Коля Малахов. — Все мы видели, как он к тебе лез. Чего смотрите? Я свидетелем пойду, если надо!

— Тебя только здесь не хватало, — хмыкнул Степан. — Не надо никаких свидетелей. И так все видно: судя по входному отверстию, это была винтовочная пуля, но выстрел не в упор, а с большого расстояния…

Он говорил, осматривая остывающий труп Майсурадзе.

— Жаль, хороший был парень… Хоть и штабист, но на передовую всегда рвался. Неловко ему перед нами было… А вот твою позицию, дочка, придется снова поменять, раз уж немец ее раскрыл. Ладно, найдем тебе что-нибудь получше, отроем в другом месте, подальше отсюда. А сейчас пойдем, дочка, к нашему лейтенанту, все ему расскажешь. Ты только ползи строго за мной, хоронись как следует и смотри, чтобы веточка не колыхнулась… Хотя он же мог тебя застрелить, но не стал… А убил почему-то сержанта. — Степан недоуменно поскреб в голове, глядя на Малахова. — Коля, ты чего-нибудь понимаешь?