Мытари и фарисеи

— Мы на отцовской родине так ни разу и не были, мама сказала, что там нечего делать, — Катя вздохнула и принесла старенький альбом с черно­белыми фотографиями, такими мне знакомыми. Наш разговор прервал теле­фонный звонок. Катя что-то долго и упорно объясняла, срывалась на крик, затем бросила трубку:

— Мать звонила, сказала, чтобы ее не ждали. Обещала мне деньги на дискотеку, а теперь как быть, я же договорилась, черт бы их всех побрал, — и она потянулась к бокалу.

— Думаю, не стоит, — я не дал ей допить вино, — тем более, что ты соби­раешься на дискотеку. А вино пусть стоит до лучших времен.

— Вы думаете, они будут, эти времена?

— Обязательно. Сколько стоит дискотека?

Она недоуменно взглянула на меня:

— Вы хотите сказать.

— Ничего не хочу, я просто спрашиваю, сколько стоит дискотека? Вот, возьми.

Она схватила деньги, вскочила, обрадованно засуетилась, начала названи­вать по телефону: «Да, в том месте, где обычно».

Потом вдруг сникла:

— А как же Колюша? Я боюсь его одного оставлять. Переночуйте у нас, пожалуйста, я вас очень прошу, очень, очень! Ну, пожалуйста, — взгляд был таким умоляющим, что я не смог отказать.

— Хорошо.

— Ура! — и заплясала по комнате. — Я вам приготовлю постель в зале, на диване, он широкий.

Затем собрала в пластиковую тарелочку остатки нашего ужина, пояснила:

— В подъезде кошка с котятами, мы ее подкармливаем, — быстро оделась и упорхнула.

Посреди ночи я проснулся: кто-то осторожный, холодный пробирался ко мне под одеяло.

— Ты?

Но маленькая крепкая ладонь плотно легла на рот.

— Я вся продрогла, вся, до последнего пальчика, вот, потрогайте, — она лежала рядом нагишом и пахла вином, — только не гоните меня, я вас умо­ляю, не гоните.

— Катюшка, да ты что? Давай-ка, моя хорошая, перегородочку между нами проведем, небольшую, но перегородочку, — и я постарался освободиться из ее объятий и вылезть из-под одеяла, но девчушка накрепко приросла ко мне.

— Вы думаете, что я пьяна? Нисколечко, я просто продрогла, — шептала она мне прямо в ухо, — хотите, я укушу вас!

— Катюша, прости меня, но это вопреки всем правилам моей жизни, — и я сделал очередную попытку высвободиться. Она рассмеялась.

— Ничего у вас не получится, я сильная.

— Быть сильной телом еще не значит быть сильной разумом.

— Вы хотите сказать, что я дур-ра?

— Так сказать, это обидеть тебя и унизить себя, ты умный человек и должна понять меня.

— Я вас прекрасно понимаю, а вот меня никто понять не хочет, я просто продрогла, и к тому же, если хотите знать, я уже женщина.

— Что ты такое говоришь? Мать хоть знает, о чем ты сейчас только что сказала?

— Мать? Да ей по барабану! А мне уже шестнадцать, и я порвала связки, и я больше никогда не выйду на гимнастический помост, и мне очень, очень хочется согреться, — она вдруг оказалась наверху и впилась губами в мои губы. Поцелуй был таким неожиданным и долгим, что я чуть не задохнулся.

— Катюша, пойми, я никогда себе этого не прощу. Успокойся и давай поговорим, просто поговорим.

Она нетерпеливо ерзала по мне, как молодая наездница, и становилась все горячее и горячее. И чем горячее она становилась, тем сильнее взывал во мне внутренний голос против всего, что происходило, взывал к благоразумию.

— Успокойся, Катюшенька, успокойся, — я гладил ее по голой спине, и мне казалось, что еще мгновение, и сойду с ума. И откуда оно взялось, я стал повторять: «Господи, если ты есть, убереги от блуда. Господи, прошу тебя, убереги». Чувствовал, как замирало под каждым моим прикосновением ее тело, словно чего-то ожидало, и это ожидание вдруг опять и опять взрывало ее, и она всякий раз с новой силой набрасывалась на меня, целовала и обни­мала, поддаваясь только голосу страсти, слыша только ее одну, живя ею, пред­вкушая то, что предвкушают в ее годы еще не осмыслившие всей глубины жизни юные создания, и чем больше я старался ее успокоить, тем с большим желанием в ней буйствовала эта страсть.

— Успокойся, пожалуйста, ну, вот и хорошо, вот и хорошо, успокойся.

Мне стало страшно, показалось, ее тело вот-вот прожжет и простыни, и

одеяло, и подушки, и все вокруг. Я обнял ее с такой силой, перевернул и нава­лился так, что она, невнятно охнув, еще продолжая извиваться, исходя нена­сытностью от предстоящего удовлетворения требований своей плоти, обмякла, успокоилась. Некоторое время мы еще так лежали, пока она не прошептала:

— Если я посплю рядышком. Просто посплю.

— Спи, моя хорошая, спи, — я накрыл ее одеялом, поднялся, присел на диване. Как я был счастлив в этот миг, что благоразумие победило во мне, победило, убив животный инстинкт, готовый взять верх, и если бы взял, то содеянное мучило бы меня все последующие годы. Если не до конца жизни. Я вышел на кухню. В мусорном ведре лежала пустая бутылка из-под вина. «Вот тебе и лучшие времена, эх, девочка, девочка!» Я поставил чайник, потом вернулся, бережно перенес милое создание в детскую комнату на ее кровать. Колюша сонно пробормотал:

— А Катюшка уже пришла?

— Да, пришла, спи.

— Я сплю.

Утром я проснулся от того, что кто-то легонько гладил мои волосы.