Мысли

33 (374). Что меня изумляет больше всего – это то, что никто не изумляется собственному неразумию. Люди всерьез что-то предпринимают, и каждый следует своему уделу не потому, что это и вправду хорошо, не потому, что так уж заведено, а словно бы каждый твердо знал, в чем состоят разум и справедливость. Люди обманываются на каждом шагу и с удивительным смирением винят в том собственные ошибки, а не то знание, обладанием которым они неизменно гордятся. Но хорошо, что в мире, к вящей славе пирронизма, столько непирронистов: это доказывает, что человек способен на самые невероятные заблуждения, коль скоро он может полагать своим непременным природным свойством не слепоту, а, напротив, мудрость.

Ничто так не подтверждает правоту пирронизма, как существование непирронистов. Если бы все были пирронистами, они были бы не правы.

34 (376). Эту секту больше укрепляют враги, чем друзья, ибо глупость человеческая много яснее проявляется у тех, кто о ней не подозревает, чем у тех, кто ее признаёт.

35 (117). Каблучок.

О, какое изящество! Что за искусный мастер! Какой храбрый солдат! Вот источник наших склонностей и выбора занятий. Как этот умеет пить, как тот мало пьет: вот откуда появляются трезвенники и пьяницы, солдаты, трусы и т. д.

36 (164). Кто не видит суетности мира, сам суетен. Но кто ее не видит? Разве что молодые люди, которые душой целиком в страстях, развлечениях и мыслях о будущем.

Но отнимите у них развлечение – и вы увидите, что они умирают от тоски. Они смутно чувствуют свое ничтожество, не сознавая его; это большое несчастье – испытывать невыносимую скорбь, как только приходится задуматься о самом себе и ничем от этих мыслей не отвлекаться.

37 (158). Разные занятия.

Слава так сладка, что пусть ее принесет хоть смерть, – мы все равно ее любим.

38 (71). Слишком много и слишком мало вина.

Не давайте ему вина: он не сможет найти истину.

Дайте ему слишком много вина: то же самое.

39 (141). Люди заняты тем, что гоняются за мячиком или зайцем: даже короли находят в этом удовольствие.

40 (134). Какая суетность: мы восхищаемся картиной за то, что на ней похоже изображены такие вещи, которыми мы вовсе не восхищаемся в натуре.

41 (69). Когда читаешь слишком быстро или слишком медленно, понимаешь плохо.

42 (207). Сколько царств о нас и не ведает!

43 (136). Мало что нас утешает, так как мало что огорчает нас.

44 (82). Воображение.

Эта главенствующая способность человека, эта госпожа обмана и заблуждения, тем более коварная, что не всегда она такова: она была бы непогрешимым мерилом истины, если б не грешила ложью. И –

Но будучи чаще всего ложной, она никак себя не выдает, помечая одинаковым знаком истину и ложь. Я говорю не о глупцах, я говорю о самых разумных; это среди них воображение имеет полную свободу убеждать. Напрасно вопиет разум, не он определяет цену вещам.

Эта надменная сила, враждебная разуму, которая тешится своей властью над ним, чтобы показать, как она могущественна, создала вторую человеческую природу. У нее свои счастливцы и неудачники, свои здоровяки, хворые, богачи, нищие. Она заставляет верить, сомневаться, отвергать разум. Она приглушает чувства и обостряет их. У нее свои безумцы и свои мудрецы. И более всего нам обидно видеть, что она дает приютившим ее удовлетворение куда более полное и совершенное, чем разум. Предающиеся воображению нравятся самим себе много больше, чем могут себе нравиться благоразумные и осмотрительные. Одни смотрят на людей властным взглядом, спорят смело и уверенно – другие это делают робко и нерешительно, – и такое ясное выражение лица часто дает им преимущество во мнении слушателей, настолько мудрецы от воображения в чести у судей той же породы. Воображение не может сделать дураков мудрецами, но оно делает их счастливыми, к зависти разума, который может дать своим друзьям только горе; воображение рождает гордость, разум – стыд.

Кто создает общее мнение, кто внушает уважение и восхищение к людям, сочинениям, законам, знатности, как не эта способность воображения? Все земные сокровища не стоят ничего без ее благоволения. Вы говорите, что этот сановник, чья почтенная старость вызывает всеобщее уважение, во всем следует разуму чистому и возвышенному, что он судит о вещах по их сути, а не по внешним признакам, способным лишь поразить воображение глупцов. Вот он входит в храм послушать проповедь, и его ревностная набожность подкрепляет твердость его разума пылкостью благочестия; он готовится выслушать проповедь с беспримерной почтительностью. Но вот появляется проповедник, и если природа наградила его скрипучим голосом и забавными чертами, если цирюльник плохо его побрил, если к тому же он случайно испачкался в грязи по дороге, – какие бы глубокие истины он ни возвещал, держу пари: наш сенатор утратил свою серьезность.

Окажись величайший философ в мире на доске через пропасть и будь эта доска много шире, чем требуется, – как бы ни убеждал его разум, что он в безопасности, воображение возьмет верх. Многие не могут и подумать об этом, не бледнея и не обливаясь потом.