Мысли

Куда едем? [144] 2003

Ну что можно сказать о всей сумме представленных здесь текстов, если у кого достанет терпения и любопытства ознакомиться с ними? Во-первых, степень их принадлежности ко мне весьма и весьма относительна. Ну, это понятно любому мало-мальски начитанному человеку, ознакомленному со способом порождения и бытования подобных текстов. Однако я осознаю, что все-таки несу определенную ответственность за все здесь высказанное. Вернее, высказавшееся. Ну, может быть, не так уж пафосно — за все! Все — это звучит слишком уж глобально и, действительно, почти непереносимо ответственно. Все-таки, как сказано одним поэтом, правда, совсем по другому поводу и случаю, — мы брать преград не обещались. Во всяком случае, таких высоких. Однако за некоторые оценки и характеристики, данные вполне конкретным лицам, я несу определенную ответственность. Имею, конечно же, в виду не ушедших классиков (которым все равно уже, что о них здесь среди нас говорится и сплетничается), но моих живых вполне чувствительных и ранимых современников. Но и нельзя, в то же самое время, не принять во внимание, что весьма трудно приносить бесконечные извинения за всякого рода возможные оговорки, недочеты и сознательные претензии и инвективы, поскольку через достаточно короткое время все мои оценки могут вполне и поменяться. Да и уже поменялись. А вот и опять поменялись! Так что же, всякий раз и извинения приносить? Или, может быть, принести извинение сразу одно за все прошедшее и будущее? Да, да, и за настоящее, так как во время нынешнего говорения я всенепременно опять кого-то обижаю и уже многократно обидел. Уж и не знаю, что предпринять. Ведь и не простят. А и ладно. Не простят, и ладно! Я попросил прощения, с меня и взятки гладки. Нет? Не гладки? Или, все-таки гладки? Что? Не понял. Так все-таки гладки или негладки? Вижу, вижу, что негладки. Правда, это в отдельных случаях с отдельными людьми негладки. А так-то — гладки. Вот и хорошо. Но я, собственно, совсем не об этом хотел поговорить. Я о другом.

Всем, видимо, памятен древне-русско-еврейский анекдот (очевидно, еще времен черты оседлости). Вот он. Еврей (извините за подобное открытое и рискованное обозначение-называние, но так, по всей видимости, и было на самом деле) входит в поезд, обнаруживает там другого еврея и с подозрительностью спрашивает:

— Куда едете?

— В Бердичев. — отвечает тот.

— Ах, ах, ах, — запричитал первый, — зачем же вы меня обманываете? Зачем вы говорите, что едете в Бердичев, когда вы едете в Бердичев?!

Нехитрая история. Ну, ее все знают. Нехитры и подозрения вопрошающего. Но возникает вопрос — а в тот ли Бердичев, о котором спрашивают, едет другой? Даже если он географически, топографически, градостроительно, экономически и этнически совпадает почти до неразличимости с известным нам Бердичевом (во всяком случае, предполагаемым), то все равно, культурологически и эпистемологически тот ли это Бердичев? Действительно, почему бы спрошенному не назвать какой-нибудь Козельск, чтобы всем стало ясно, что он едет в Бердичев. В тот Бердичев, о котором его вопрошают. Нет ведь, он отвечает: в Бердичев. А действительно ли ответ «Козельск-Бердичев» более истинен, чем ответ «Бердичев-Бердичев», и более искренен? Почему? Нипочему другому, кроме того, что он находится в пределах данной конвенции искренности и искреннего говорения.

Должно заметить, во всех наших разговорах присутствует Третий, Другой — то есть язык, культура, история, обиход и навыки. Ну, это все давно уже банальности. Не говоря уж о таких глобальностях, как единство общеантропологических оснований. На космос мы даже и не замахиваемся и не посягаем. Так что у искренности и маневра-то почти не остается — одна интенция искренности. Но несомненно угадываемая и даже искренне же полагаемая в основу восприятия высказывания и его понимания.