Мысли

Ну а то, что я читал свои стихи Сабине Николаевне перед камерой, обратно переводящей все в диахроничность и в будущем (в идеальном и, естественно, естественном виде, так как идеал и есть естественность без предупреждений) — по причине периодических демонстраций — в пульсирующую и мерцательную модель (типологически воспроизводящую сущностный процесс), — все это, ясно, объяснений не требует. Не требует также объяснений и крутой (по нынешним временам) характер текстов — он вполне соотносим с сакрально-мистифицированным воспроизведением и всеприятием акции, непосредственно связанной с идеей нарушения, прохождения границ. Собственно, что снимает с меня и малейший остаток вины (кроме, конечно, преднаписания этих текстов, то есть пред-эта-акция-существование), Сабина Николаевна сама выбрала этот сборник, и Андрей Викторович самолично, порой проваливаясь под снег с головой, подавая лишь слабые сигналы о своей еще продолжающейся жизни, и порой после получасовых усилий высвобождавшийся от затягивающего, засасывающего да и заманивающего, соблазняющего «Белого», в результате таки расположил хрупкие, иномерные почти листочечки по периметру закрытой (в идеале, а теперь уже, как я говорил — открытой) территории внутри Ботанического сада, представ, таким образом (они оба — Сабина Николаевна и Андрей Викторович, Сабрей Никторович, Абриколавна — текст; звук, шаг и порыв андрогинный!), представ, таким образом, персонификацией того тайного, спрятанного (или его транспортной, эманационной, гермесной ипостасью). Снимая же все это на видеокамеру, будучи как бы последним звеном в цепи акта обнаружения-объявления, Сабина Николаевна закрывала этот, инсценированный нами, акт, обращая его в мистериально-ментальную структуру, наподобие зеркала, стоящего напротив зеркала, где только я, среди мира отражаемых, а не отражающихся объектов, знаю, что отражается в зеркалах. Но и у меня нет возможности (не нарушив чистоты и принципиально не изменив ситуации, а посему обессмыслив ее) объявить, как, скажем, некий Прометей, об этом всем прочим.

Посему и нету никакого остального смысла в этом всем.

Художественные заметки [135] 1997

Стать художником несложно. Гораздо сложнее, нуднее и утомительней длиться и регулярно подтверждать экзистенциальный и культурно-социальный жизнеобразный экстенсиал как вовне, так и для себя.

Я в этом немного убедился на протяжении двух или трех десятков лет тырканья и мучительного присасывания к этой области.

А началось все самым невинным и ничего не значащим образом. В девятом классе обычной школы, почувствовав неизмеримую скуку бытия и, по разного рода подростковым конфликтно-амбициозным причинам, лишившись нехитрого, но столь необходимого в этом возрасте, круга близких друзей, школьных соприятелей, поставлен я был перед проблемой, чем занять освободившееся время дней внешкольной жизни, да и вообще — что, зачем и каким способом делать в этой не очень явной жизни.

По этой причине поздней осенью 1955 года пошел я в городской Дом пионеров (что на улице Стопани) с целью реализовать давнюю, неяркую и даже чуть-чуть подусохшую (за давностью лет ее возникновения и нестрастной привязанностью к ней) мечту-идею стать авиамоделистом (впрочем, не представляя себе, что это такое).

Придя в этот дом, обнаружил я, что все кружки, в том числе и чаемый авиамодельный, переполнены. Добрый и несколько безразличный руководитель посоветовал мне подыскать любой другой, а к середине зимы, когда, как это обычно и случалось, количество ревностных посетителей его кружка заметно поубавится, я, как раз готовенький и тепленький, туда и перепрыгну. Пошел я бродить по Дому пионеров — зданию весьма причудливому, чьему-то бывшему дореволюционному особняку. Особое внимание привлек, да и после (когда я стал завсегдатаем сего заведения) развлекавший меня (да и не только меня), местный буфет, размещенный в помещении наподобие какого-то грота со свисавшими со стен и потолка не то сосульками, не то сталактитами.