Мысли

Если Кабаков до настоящего времени (и неважно, насколько лукаво и притворно) отыгрывает роль маленького забитого человечка, вступившего в пугающую огромность подавляющей все и вся культуры: — А я что? Я ничего. Я сейчас отойду в сторонку. Я только так. Я ничего, собственно, и не хочу. Если Рубинштейн по-прежнему частный человек, порождающий тексты, почему-то вдруг приглянувшиеся кому-то за пределом узкого круга друзей, то у Монастырского уже ощущается сознание собственного значения и права на влияние и власть. Недаром вместе с Сорокиным долгое время они составляли некие табели о рангах, к которым относились с достаточной степенью игровой и просто серьезности и которые в ту же меру серьезности, если не более, воспринимались художественным окружением. И у Сорокина, в отличие от помянутого милого, человечного Рубинштейна, уже есть ощущение собственного права и самоощущение великого русского писателя (припомним его симптоматичную неприязнь к шестидесятникам как неправедно захватившим власть и влияние и все никак не хотящим отдать их — и в общем-то он прав). Надо заметить, это органично и соответствует позиции в возрастной сетке помянутого концептуализма. (Заметим, что у первого поколения концептуализма тоже были вполне определенные властные амбиции, но не в такой степени принятые без нравственно-эстетических колебаний и практически не эксплицированные.) Сложное же идейное оформление и мотивация деятельности Монастырского и Сорокина, с открытой эксплицитной апелляцией к мистическо-мантрическим восточным практикам у первого и фрейдистским садомазохистским комплексам у второго, вполне отличается от внешней лаконичности, простоты, даже, не побоимся этого слова, трогательной наивности жестов представителей первого поколения. Даже в закрытой и самоизоляционной ситуации 80-х годов, в акционных действиях с приглашением, задействованностью в них всех влиятельных фигур данного круга присутствовали несомненно, если и не откровенно, элементы претензии на власть, завладение и доминирование, да простит меня Андрей Викторович. Я ведь в лучшем смысле этого всего вышеперечисленного. Я ведь в оправдание названия статьи. А то так бы и было просто — Моно-стырский.

Я здесь не останавливаюсь подробно на чертах и характеристиках третьего поколения концептуализма — баловней судьбы, если можно, конечно, так выразиться. Явившись в узкий мир contemporary art тогдашней России и оказавшись за рубежом, они вполне уже представительствовали весь концептуализм, играя его символами и имиджами, цитируя и перефразируя его мифы. Властные же амбиции, передавшиеся им по наследству от первого и второго поколений как стратегические и поведенческие проблемы и черты, вполне проявились в их деятельности как внутри московской сцены (об этом не стоит и говорить, это у всех еще на памяти), так и в многочисленных интервью за рубежом, где из их слов выходило, что, кроме Кабакова, Монастырского и их самих, в России просто нет искусства.

О чем все это писание? Я уж и сам не знаю. Все-таки, как и было заявлено в самом начале, в самом заголовке данного текста, все это — о Монастырском, но в образе его моно-стерео-стырского наличия в пределах московского концептуализма и вообще культуры. К тому же заметим, что фамилия Монастырского (вот с этим самым поминанием) прямо или с небольшими искажениями появляется в тексте 13 раз, его имя-отчество — 5 раз. Скрытые же, эвфемические поминания и указания на его личность в этом сравнительно небольшом тексте присутствуют более 20 раз. В то время как такие серьезные и мощные фигуры, как Кабаков и Сорокин, упомянуты только дважды, а Рубинштейн и Медгерменевты — только однажды. А многие, включая и меня самого, и вовсе не упомянуты. Так что, вне всяких сомнений, текст посвящен Монастырскому Андрею Викторовичу, с чем его и поздравляем и желаем многих лет жизни, творческих успехов и большого человеческого счастья.

Машина осмысления [127] 2007

Собственно, в чем состоит задача предуведомления? Либо в представлении читателю более широкого контекста и привходящих деталей художественной и личной биографии автора, либо в попытках толкования его текстов. Трудно понять, чем я займусь. Сам не знаю. Посмотрим.

Впрочем, все это вполне необязательно.

Несомненно, невозможно сразу же не упомянуть, что имя Андрея Монастырского (Сумнина) гораздо более известно в кругах художников, кураторов и теоретиков современного искусства. Так называемого contemporary art. Хотя, должно заметить, начинал он как раз именно в пределах поэзии. Попросту — был, назывался и самоназывался до поры до времени нормальным поэтом. Но это случилось — вернее, случалось — давно. Очень давно.

Период его перемещения в зону визуального искусства совпал с весьма заметными переменами по перекройке географии культуры и зон ее активности не только в пределах нашего внутреннего контекста, но и во всей мировой культуре.