Мысли

Что касается вашей затеи создать глобальную систему, описывающую все возможные возможности искусства… Не имея ничего в принципе против подобного замаха (пафос любого замаха полон обаяния и внушает уважение, даже зависть), замечу, что в философии, эстетике, да и в более частных гуманитарных дисциплинах уже не один десяток лет (а в философии так уже более ста) как отказались от попыток создавать глобальные системы. Они, как правило, неравномощны предмету своего описания, так как описывают его нынешнее состояние и понимание его на нынешнем уровне, в то время как предмет живой и развивающийся. Простите за трюизм.

Такая вот вещь происходит с описанием искусства, основной пафос которого за последние 100–80 лет — это расширение, изменение, искривление границы, пролегающей (вернее, прокладываемой людьми) между ним и жизнью. Пафос расширения сферы искусства, прибавления к ней гигантских областей «неискусства». И, описывая искусство исходя из нашего нынешнего опыта, мы рискуем уже в следующий момент оказаться исследователями малого кусочка исследуемого предмета, так как в этот следующий момент граница «искусство — не искусство» может быть сдвинута, и открывшееся пространство может предоставить художнику возможности и способы сотворения произведений, нами не предсказуемые. (Кстати, тот же процесс и отнимает у искусства последовательно многие функции, казавшиеся раньше неотъемлемыми его атрибутами, как то в изобразительном искусстве: сакральность, похожесть, необходимость быть прекрасной вещью, а теперь даже и просто вещью.)

Так вот.

А мы живем во время, как мне представляется, весьма отличное от ближайшего предыдущего (с которым мы себя невольно, не отдавая себе даже отчет в этом, спутываем, идентифицируем), и отличное не в социальном или бытовом смысле (конечно, отличное и в этих смыслах, по они не предмет моего тутошнего рассуждения), а в смысле наступления момента осознания, что событие 1917 года не есть событие случайное в сфере культуры, но определившее кардинальные изменения, и даже не изменения, а смену. Началась другая культурная эпоха, и ее связь со всем предыдущим, сделанным на русском языке и в традиции русского изобразительного искусства, весьма случайна. Мысль весьма не нова, но и ее апологеты, и ее противники в те давние годы (да и в нынешние), к сожалению, мало поняли, к каким последствиям она приводит, что за конкретное содержание влечет она за собой.

Если подыскивать аналогии в истории (хотя любая аналогия неадекватна и опасна в своей соблазнительной легкости описать подобное подобным, но в данном случае разговор идет не об идентичности приводимых явлений, а о некоторой их типологической сходности), то подобным моментом может быть варваризация античного мира, когда первые деятели культуры были эллинами, мыслили эллинскими категориями, жили эллинскими страстями, ощущали крах своих эллинских идеалов и были реформаторами на эллинский лад (в нашем случае это Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Хлебников, Малевич и т. д.). Затем пришла пора эллинизированных варваров — Тарковский, Самойлов, обэриуты (может, я несколько неточен в подыскивании конкретных имен). И вот сейчас настала пора и возможность осознания, что варварская культура созрела до той степени, что может быть выражена не латынью, не кальками с латыни, что варварское содержание и есть достойное содержание искусства этого времени, что есть способ адекватного, а не заимствованного из чужих ментальных структур его воплощения. К нашему времени достаточно обкатались язык, бытовые, поведенческие и идеологические клише, могущие быть артикулированными искусством. Иными словами, складывается, а не возрождается, не рушится большая культура.

И в связи с тем, что, как мне представляется, эта культура весьма отлична от предыдущей, используемый ею русский язык только для поверхностного наблюдателя тот же могучий, прекрасный и т. д. (возможно, он столь же могучий, прекрасный…). Такой же иллюзией является и страсть возродить, очистить попорченный прекрасный язык великой русской культуры или идея, что мы во всей полноте наследники Пушкина, Достоевского, Толстого, Хлебникова и т. д. Не в большей степени, чем Аввакума, а может, не в большей, чем Гомера, Шекспира и пр.