Мысли

О стихах я не то чтобы много думал, но производил их много, то есть как можно сегодня выразиться бы — телесно думал. А нормально я думал о поэзии как о форме деятельности, не переводимой полностью и буквально на стихи, но в какой-то мере выявляемой через них.

И после многого думания я понял, что финансист и поэт — весьма сходные функциональные образования в современном социокультурном поле, или, лучше, как нынче любят выражаться — пространстве. Ну, конечно, сходны в определенном и достаточно ограниченном смысле, но все-таки. И, конечно, поэты и финансисты бывают очень разные, но мы имеем в виду Поэта и Финансиста с большой буквы.

Так вот.

И тот и другой имеют дело с материалом, им не принадлежащим. Материалом, так сказать, общенародного пользования — деньги и слово. Подобного рода владение и имение дела с таким материалом можно описать для большей ясности и доступности несколькими метафорами, уподоблениями. Например, они (поэт и финансист) как бы подключаются к беспрерывному потоку этих субстанций (денег и слов), которые в наше время обращаются со страшной, небывалой досель скоростью, пропускают их через себя, служа подобием эдакой дополнительной насосной станции, поддерживая, либо даже ускоряя этот поток. А можно представить это в более приятном, теплом, некоем зооантропоморфном образе, как, скажем, берут неких маленьких бездомных зверушек, оттаивают их на своем сердце, взращивают и отпускают в мир. Или даже почище — как пиявок сажают на кровеносные узлы и терпят, терпят, пока те не насосутся крови и не отвалятся в мир. Образ, понимаю, не из самых приятных. А что, что-нибудь иное поприятнее? А что, сам материал — деньги да слова — поприятнее или поласковей, поснисходительней к нам? С виду все вроде бы и просто, нехитро — да не так уж много состоявшихся поэтов и финансистов.

Конечно, конечно, раньше образы и уподобления сей жизненно-деятельной ситуации и стратегии были более и даже гораздо-гораздо более приятнее и эстетичнее, что ли. Например, сравнивали с гранением алмазов, накоплением драгоценных камней или золотых слов. Так и богатства раньше тоже красиво-зримые и недвижные скапливались, сундуки были прекрасно кованные. Да и семьи были большие, стабильные, дети с родителями до старости жили-радовались, да всю жизнь в одном месте. А сейчас?! А сейчас при первой возможности — фьють из дома, да и поминай, родители, как звали.

Нынче поэт (как и финансист) стоит в продуваемом поле — сколько же мужества надо, чтобы принять в себя, сродниться и отпустить на волю. Прямо-таки вспомнишь высшее: что твоего в этом мире — ничего! Все дано тебе на время, и ты всему на время дан! Или как служанка в чужом доме: Это мой дом, это мой ребенок! А рассчитали ее — где ее дом, где ее ребенок?!

Вот и видать, какая общность между поэтом и финансистом в наше конкретное время. Но и разница тоже явная — у одного деньги есть, а у другого нет, слова есть. А это большая разница, по-разному истолковываемая. Хотя, конечно, разница и обидная, надо заметить.

Да ладно.

Вот, кстати, я много думал и понял, что у поэта много общего с политиком — оба из ничего сотворяют нечто, сотрясанием воздуха порождают страсти и события, и пр., и пр. О, тут много чего можно вообразить и понастроить. Но это тема уже других размышлений и писаний.

Интеграл дрожащий [88] 1994

Вопрос о современной поэзии — вопрос весьма мучительный, не по причине даже мучительности самого вопроса (хотя, конечно, вопрос-то — мучительный!), но людей, вовлеченных в обсуждение его обстоятельств, что и есть мучительность самого вопроса, отчасти, так как люди, вовлеченные в это обсуждение, и суть тело, как мы сейчас можем выразиться, самого вопроса, в отличие от его дискурсивной части. Ну, это — условно. Да все условно. Жизнь условна, что уж тут — поэзия! Но это, конечно, дело людей науки разбираться во всех тонкостях и дефинициях, но зато они и отягчены большей ответственностью, чем мы (удачливые, менее удачливые и совсем-совсем неудачливые), тела говорения, отпущенные Господом щипать травку как бы безумий и откровений. В общем, это не наше дело рассуждать, квалифицировать, делить и помножать — это дело людей науки, людей ответственного высказывания.

Значит.

Я лично хочу представить простой, наипростейший текст (как и положено, предположено мне в качестве простого тела говорения) как свидетельство и материал дальнейших рассмотрений, являющий образ и состав нынешнего авторского текстового поведения и могущий служить подобному истолкованию, герменевтическому рассмотрению или, как говорят, деконструкции (но не жесткой, а вроде фуковских приемов обнаружения механизма и амбиций власти в любом самоманифестирующемся дискурсе), то есть сам текст как эксплицитная тематизация основного пафоса и обстоятельств нынешней литературы (конечно, конечно, нельзя воспринимать это заявление в абсолютной как бы его непосредственности и обязательности, имея в виду протеическую сущность поэтического существа вообще и акцентированную ныне).

Так вот.