Мышь

Сева с Костей наблюдали, как всё новые и новые люди выходили на балконы. Их было не очень много — может быть, пара десятков. Мужчины, женщины, дети, старики и старушки. Уже невозможно было разобрать, кто из них звал кого — в отчаянном многоголосии имена не вернувшихся домой терялись и тонули.

Костя отчаянно сжал Севину руку. Ему вдруг стало очень страшно от этих криков, от голосов, от ощущения истерики. Он хотел что-то сказать, когда та самая женщина, звавшая Борю, оттолкнулась двумя руками от балконных перил и бросилась вниз.

Сева вскрикнул.

Один за другим люди, вышедшие и звавшие своих, все они бросились вниз. Сева и Костя слышали, с каким влажным хрустом падали их тела на выложенный плиткой тихий двор. Ещё одно тело упало прямо под их окном — видимо, прыгнул кто-то из квартиры выше. И ещё. И ещё.

Братья молча отошли от окна. Есть больше не хотелось. Костя дрожал, но не плакал. Он посмотрел на Севу:

— Сева, почему они все прыгнули, почему? Это что, какая-то страшная магия? …страшно…

У Кости не было сил больше говорить, и он просто обнял большого Севу и спрятался у него на плече от ужаса, происходившего за окном. Сева крепко прижал к себе брата. Ему тоже было страшно. Он тоже не знал ответов на Костины вопросы.

Глава 4

Дело было не в том, что размышления Старика убедили Тоню отказаться от «рудиментов былых иерархий» или она преисполнилась состраданием к его преклонному возрасту и тяжёлому положению. Нет. Всё было значительно проще: в автозаке биотуалет находился ровно под скамьёй конвоируемого. Так что вот так — ничего личного, исключительно рациональное решение.

Когда она открыла дверь клетки, он осторожно сделал несколько шагов вперёд — так ходит кот, которого принесли в новое для него место и только открыли переноску.

— Отвернись, — скомандовала Тоня, и Старик отвернулся.

Он вытянул руки над головой во всю длину, потянулся, потом достал руками до носков. Повторил это несколько раз и лишь после этой короткой разминки подошёл к двери и посмотрел в окно.

Снова потянулись часы. Тоня засыпала, а Старик всё стоял и смотрел. Он не произнёс ни слова с момента, как Тоня открыла дверь клетки.

Когда Тоня вынырнула из беспокойной дрёмы — сном это было всё-таки сложно назвать — Старик продолжал стоять и смотреть в окно, как будто так и не пошевелившись ни разу за прошедшие несколько часов.

Тоня лежала и смотрела на эту странную фигуру у окна. Старик был высоким. Если смотреть со спины, его возраст был совсем не заметен — очевидно, в прошлом он занимался каким-то спортом: хорошая осанка, широкие плечи. Восемьдесят прожитых им на свете лет становились очевидны, лишь когда собеседник видел его лицо, седую бороду, морщины и, главное, — глаза. Серые-серые глаза.

— За что тебя?

Тоня решила, что если уж надо вступать с заключённым в разговор, то начать имеет смысл с самого очевидного и, наверное, важного вопроса. Старик впервые отвернулся от окна и посмотрел на Тоню с интересом. Он улыбнулся, как будто именно этого вопроса он и ожидал от Тони.

— Статья 275-я Уголовного кодекса, государственная измена, то есть — совершённые гражданином Российской Федерации шпионаж, выдача иностранному государству, международной либо иностранной организации или их представителям сведений, составляющих государственную тайну, доверенную лицу или ставшую известной ему по службе, работе, учёбе или в иных случаях, предусмотренных законодательством Российской Федерации.

Глядя на удивлённое выражение лица Тони, Старик поспешил добавить:

— Не удивляйтесь. У меня фотографическая память. Когда ко мне в Лефортово впервые пустили адвоката, он дал мне почитать статью УК, по которой меня обвиняют, вот я и запомнил.

Тонино лицо посерьёзнело. Ну да, так она и думала — предатель. Изменник! А ещё выглядит так мило, как будто-то дедушка чей-то, а на самом деле на врагов работал. Тонино представление об изменниках родины было сформировано советским кинематографом — другого она почти и не смотрела никогда — и в её голове слово «предатель» причудливо рифмовалось с чем-то вроде «фашистская гадина». Но вот только на гадину, а уж тем более фашистскую, этот дружелюбный старик совсем похож не был.

Тоня села на лавке, а Старик зашёл обратно в клетку, сел и прислонился к стене. Кажется, многочасовое стояние у окна его всё-таки утомило. Тоня не успела даже задать вопрос, а Старик уже продолжил объяснения.

— Я изучал сусликов.

Тоня не сомневалась, что паузу после этих слов Старик сделал специально, чтобы насладиться её реакцией.

— В смысле сусликов?

Суслики с госизменой, и тем более с «фашистской гадиной» никак не вязались. В деревне, где Тоня выросла, суслики водились в больших количествах — в детстве она очень любила следить за ними. Но как именно они могли представлять собой гостайну, Тоня не могла себе даже представить.

— Я понимаю вашу реакцию, Антонина.

Сержант Матвеева терпеть не могла, когда её называли Антонина. Она хотела гаркнуть на Старика, но впервые с момента их встречи она не сделала этого на автомате — «Да откуда ему знать», — и поправила его даже как-то мягко: