Читаем Мыс Раманон полностью

Как-то раз вздумалось Фифли сходить в ближнюю ро­щицу, посмотреть, что за лесной крикливый народец оби­тает там. Он спрыгнул в мягкую траву, заковылял по­тихоньку, разминая лапки. Но тут же, сорвавшись с наси­женных мест, встали перед ним два мрачных волка, позади заверещали, прося Фифли вернуться, зайчихи. И он влез на свой надежный пенек, радуясь, что звери так бдительно оберегают его жизнь.

Прошли годы. Фифли одряхлел, почти ослеп, шерстка сделалась редкой и седой. На пеньке теперь все долгие дни неподвижно сидел маленький зверек-упырь, мутными глаз­ками озирал леса, прислушивался. Он мало спал, брезгливо и скупо ел. Он прогнал зайчих, приказал замолчать розо­вым птицам, пожелал усилить охрану — четыре волка с че­тырех сторон оберегали его, — и медведь только по вызову приближался к пеньку. Он любил покой, мертвую тишину. И если где-нибудь в рощах раздавался хищный рык или вопли мирных обитателей, Фифли не тревожился: ему давно внушили, что все жители его владений, от мала до велика, по примеру Владыки питаются плодами растений, кореньями, травой.

Однажды ночью, когда Фифли дремал на пеньке, а вол­ки, проголодавшись, все разом ушли подкрепиться свежей добычей, на поляну у старого дерева забрела лиса. Она была из дальних, чужих краев, тощая. Увидев жирного дремлю­щего зверька, лиса схватила его, размяла в зубах и на ходу проглотила.

Утром волки доложили медведю, что исчез великий Фифли, склонив при этом седые повинные головы. Старый медведь помолчал, озираясь вокруг, сказал одно слово:

— Чудеса!

Сидевшая на дереве сорока вспорхнула, закричала:

— В небеса! В небеса вознесся Владыка! — и полетела над долиной.

— В небеса? — удивились волки.

— В небеса,— подтвердил, подумав, медведь. — Сорока видела.

И Фифли сделался богом. До сих нор звери веруют в него, молятся ему, ждут его пришествия для справедливо­го Страшного суда.

<p><strong>СКАЗКА ПРО ЧОКУ</strong></p>

Болото было большое, и лягушки жили в нем хорошо. Хватало тины, воды, зарослей осо­ки. Цвели здесь кувшинки и много водилось всякой жив­ности: комаров, мошек, личинок. По утрам лягушки долго спали от сытости, зато к вечеру, когда согревалась вода и над болотом скапливался пахучий туман, квакали и скри­пели на самые разные голоса, чтобы выказать свое полное довольство жизнью, оповестить все сущее на земле, как им прекрасно в большом, зеленом болоте.

Квакал и молодой лягушонок но имени Чока. Прозвали его так за то, что он, открывая рот, очень красиво причоки­вал. Это нравилось всем, и Чоку считали талантливым. Были у него и другие достоинства: он отлично прыгал, на целый час заныривал в тину, имел на спине два золоти­стых пятнышка, что и вовсе считалось необыкновенным.

— Какой кррасавец! — скрипели старые лягушки, жмуря желтые ослепшие глазки. — Каких головастиков нар-родит !

Чока слушал их, и ему становилось обидно: «Как они глупы! Всю жизнь киснут в этом болоте и думают о каких-то головастиках!..» Он выползал на широкий лист кувшинки, надолго задумывался. Грело солнце, звенели комары, душ­но парило болото и тонко пах белый цветок кувшинки. Было смутно, сонно, влажно вокруг. Чока щурился, вглядываясь в древние деревья на опушке леса, они казались мутно-зелеными и тоже туманными: Чока хорошо видел только то, что было рядом с ним, даже края болота ему мерещились, как во сне. Но все равно он упрямо глядел на опушку, в темные провалы между деревьями, а когда под­нимал голову, глох и слеп от сияющей бездны неба. Он уставал сидеть на листе кувшинки, у него высыхала ко­жа — от этого поднимался в теле необыкновенный жар, — однако он не позволял себе нырнуть в воду: еще рано, еще мало собралось вокруг обеспокоенных сородичей, гада­ющих: «О чем так глубоко задумался Чока?..»

Лягушата и лягушечки больше взрослых пялили глаза на Чоку, открывали ротики и пробовали часто и трудно дышать — как это делал Чока. Они очень хотели быть похожими на него, чтобы и их хвалили за какие-нибудь та­ланты, но терпение у них было маленькое, как раз такое, чтобы выждать и слизнуть языком с травинки комара, и трудно дышать они могли совсем недолго.

Приплывали к листу кувшинки старые, утомленные жизнью родители, вежливо просили Чоку хотя бы разок окунуться в воду. Им помогали, горюя, другие многолетние лягушки. Чока никого не видел, и деревья на опушке ужо не казались ему зелеными — они вспыхивали то желтыми, то розовыми мутными пятнами: так тяжело было Чоке, так напекло его солнце. Вокруг листа кувшинки скапливались все жители болота, приплывали даже тритоны с самой окраины. И когда поднимался настоящий гвалт от всеоб­щих восторгов и вздохов, а родители начинали тихо плакать, Чока спрыгивал в воду, уходил глубоко, к самому дну, и лежал там долго, остывая в мягком иле. И это тоже было удивительно, не каждому посильно.

Перейти на страницу:

Похожие книги