Мыс Раманон

В огороде роса, пахнет огуречной и помидорной ботвой, чем-то нездешним, южным, солнечным. Тимка жадно дышит, словно хочет пропитаться этими запахами, и, не торопясь, долго щиплет першащее нос матово-зеленое лу­ковое перо. Бродит Тимка между грядок, мокнет от росы, а думает, что он где-то далеко, за горами, куда прячется солнце...

Сегодня в гости пришла Аграфена. Она дала о себе знать еще во дворе: громко стукнула калиткой, толкнула за что-то поросенка — тот взвизгнул. Поднялась на крыльцо, увидела в окне свое отражение, быстро прихоро­шилась, крикнула, открывая дверь:

— Ой, Милашка, чтой-то я тебе расскажу!

Тимкину мать звали Мила, но Аграфена кликала ее только по-своему, да и Тимку она называла, как ей взду­мается: если веселая — Тимчиком, если сердитая — Тимо­хой. Очень любила свою поговорку: «Мы, солдатки, бабы хватки», а когда с кем-нибудь ругалась, то кричала: «Я те­бе покажу Сталинград!» Кешка-рыбак говорил, что она самая ласковая женщина на планете Земля.

Аграфену пригласили ужинать, но это просто так, для приличия: она уже сама шла к столу, прихватив по пути стул. Села, аж стул ахнул, торопливо, причмокивая, хлеб­нула несколько ложек супа, повернулась к Тимке спиной и что-то интересное зашептала матери.

Тимка стал быстрее работать ложкой и, чтобы не под­слушивать, даже причмокивал, дразня Аграфену, но все равно в его уши просачивались слова:

— Антон... город... любит...

Мать замахала руками, застыдилась, сказала:

— Что ты, Агашка! Ну как тебе не стыдно!

Тимке захотелось сказать Аграфене: «Никакого города дядя Антон не любит, а если б любил, так давно бы уехал», однако не решился и ушел в другую комнату на диван.

Он стал думать о Ваське, о городе, в котором Тимка когда-то тоже жил, но которого совсем не помнит. Помиги­вает лампочка, слышится ровное, как дыхание, похрипывание электростанции: сегодня свет будет гореть всю ночь — на плоту много рыбы. Доносятся голоса, плеск во­ды. На катере завыла сирена, близко крикнула чайка. Затем все это смешалось, снова разделилось и стало по­стукиванием молотка, шуршанием стружек. С Васькой напару Тимка делает бочку, и бочка эта необыкновенная — живая, она говорит, как Буратино, и даже напевает вместе с ними: «Бочка как бубен, бочка как мяч...»

Тихо скрипнула дверь — Тимке показалось, что это лопнул на бочке обруч, он открыл глаза и увидел мать. Сразу вспомнил, что собирался кое о чем с ней поговорить. Мать присела на край дивана, стала мягко, почти неслыш­по перебирать взъерошенный Тимкин чуб. Тимка ска­зал:

— Вот, послушай, у нас в городе была квартира?

Мать качнула головой.

— И водопровод и ванна?..

— Да.

— Наверно, поэтому папка и не поехал с нами. А мо­жет, и тайги побоялся...

Рука матери дрогнула, пальцы остановились и сразу сделались тяжелыми. Тимка услышал вздох и скорей успокоил мать:

— Нет, ты не думай, мне не жалко такого труса.

Тимка рассказал, что Васькина мать тоже такая же, а может, еще и хуже — сама не едет и Ваську не пускает. Дядя Антон говорит, что ему придется жить одному.

— Давай его на квартиру возьмем, у нас же две ком­наты, — выговорил Тимка давно обдуманные слова. — А то Аграфена к себе звала...

Мать встала, подошла к зеркалу, оттуда сказала как-то очень спокойно:

— Твоему Антону завод квартиру даст — он хороший работник. — Она помолчала и вдруг отчего-то рассерди­лась. — А тебе спать пора!

Щелкнул выключатель, погас свет.

«Опять не получилось разговора, — думал Тимка. — Нет, не умею я... Вот бы как Аркашка Тишкин, завклубом, тот больше стихами, да так здорово получается! Скажет: «Приглашаю, дамы, вас и на танго и на вальс», и все улыбаются...»

На диван прыгнул кот.

— А-а, — тихонько простонал, обрадовавшись, Тимка, схватил его за шиворот, поднес к окну и выбросил во двор.

Утро было солнечное, в росе и свете купалась тайга и дышала на поселок острым смолистым ветерком. Река голубой просекой уходила в лиственничный шум, курилась паром, будто подогретая со дна. Море за сопкой молчало и только изредка гулко перекатывало в пещерах эхо: там срывались подмытые камни. Чаек было столько, что небо казалось рябым, а река — в белых островах.

Тимка увидел на берегу дружка Лешку. Он стоял по колена в воде, ежился и полоскал икряные сита. Лешка работал у деда Аникеева, мастера-икрянщика, помогал разводить тузлук, упаковывать в бочата икру. Он был старше Тимки и уже зарабатывал деньги. На первую по­лучку выпил немного водки, ходил пьяный и ругался, а потом ему так досталось от отца, что он и теперь не любит вспоминать об этой гулянке.

Лешка крикнул Тимке:

— Бондарь-лондарь, как дела?

— Хорошо, Леха-выпивоха,— сказал Тимка и побежал к бондарке.

Лешка выскочил из воды, но раздумал догонять и по­грозил красным, измазанным икрой кулаком.

Снизу от моря одна за другой плыли эвенкийские оморочки. Лодки до краев были наполнены горбушей и са­ми походили на больших плоских рыб, сверкающих че­шуей. Чайки вились над головами рыбаков, падали в омо­рочки, стараясь украсть мелкую рыбешку.