Мы, значит, армяне, а вы на гобое

Через четверть часа приехала «скорая помощь». Елену на носилках — она лежала смирно, не открывая глаз, скорее всего очень ослабла, а может быть, была без сознания — перенесли в машину. Гобоиста туда, естественно, не посадили. Но врач сказал:

— Можете позвонить в приемный покой Склифа. Завтра утром…

Утром в понедельник он поехал в больницу сам. К нему спустился усталый молодой человек в белом халате.

— Мы сделали ей переливание крови. Физиологический раствор. Опасности нет.

— Была опасность? — тревожно спросил Гобоист.

Врач посмотрел на него, как на дефективного.

— Она была в коме.

— А когда… когда она будет дома?

Врач пожал плечами.

— Ее уже перевели в другую больницу. — И на вопрос в какую сказал раздраженно: — Не знаю, не мой профиль. Спросите у ее родных.

Он наметанным глазом видел, что Костя — не родной. Да ведь и карточку читал…

Гобоист позвонил дочери Елены. Та оказалась дома — готовилась к сессии.

— Даже меня туда не пускают, — равнодушно отвечала Сашута на его расспросы. — Разрешают только передачи раз в неделю… Нет, ничего не надо…. И звонить оттуда тоже нельзя.

И повесила трубку, не попрощавшись.

— А ведь это она, стерва, туда заложила мать! — вдруг сообразил Гобоист. И догадался, содрогнувшись, — куда.

Глава седьмая

1

Тем временем в Коттедже, как и по всей стране, — да что там, во всем христианском мире, живущем не по варварскому, но григорианскому календарю, — дело шло к Рождеству. Снег то заваливал Коттедж по колено, то таял, потом вода замерзала; приходилось то расчищать сугробы, то скалывать лед со ступенек крыльца. Космонавт давно перестал копать, против климата даже он не знал приема, и в погожие дни можно было видеть, как он в вязаной шапке, в перчатках и свитере сидит на своем балконе и читает книгу. Милиционер Птицын бросил таскать камни; старуха перестала возиться в своем огороде, и жизнь Коттеджа замерла, затаилась, ушла внутрь всех четырех более или менее уютных отсеков: даже армянских шашлыков теперь никто не творил.

Стало тихо.

Впрочем, случился один предновогодний скандал — точнее так, скандальчик: у супругов Птицыных из ящика комода пропала тысяча рублей. Птицына приходила к Анне, когда та появлялась в Коттедже — Анна, к слову, как почувствовала, что Елена исчезла, решила, что роман у ее муженька кончился, — и в преддверии новогодних бдений как-то помягчела: быть может, увидела скучноватую одинокую изнанку яркой и солнечной жизни свободной женщины сорока с лишним лет на иномарке, которой подчас некуда надеть свои многие бриллианты и не с кем встретить главный в году домашний праздник: все с мужьями, с женихами, с женами, — разве что с подругой-бобылкой Ларисой, знакомой еще по Госплану. Но и к той после полуночи придет давний приятель — жена у него почти парализованная, чокнется с ней, поправит подушку, подоткнет одеяло, подарит шоколодного Деда Мороза — и к Лариске. Не с родителями же встречать…

Птицына по части сыска и следствия, конечно же, могла заткнуть своего милиционера глубоко за пояс. Она обсуждала с Анной — кто мог позариться на деньги, отложенные на Новый год. Прежде всего предстояло вспомнить, кто бывал в доме за те три дня, что протекли между закладкой заначки под белье мадам Птицыной и обнаружением пропажи. Заходила по-соседски агроном Валька, пили кофе на кухне, по чуть-чуть кагора, так, по стаканчику; но Валька наверх не поднималась, это точно. Была в выходные Танька со своим бойфрендом, как она его называла, — кургузым, на голову ее ниже, пареньком пэтэушной наружности и с походкой сантехника, у которого слишком много вызовов. Танька с ним не жила, еще девочка, была отчего-то уверена мамаша, просто помогала однокласснику избавиться от наркотической зависимости — тот теперь курил травку, а до двенадцати нюхал клей. Наконец, в спальне всякую ночь спал милиционер Птицын — и это все постояльцы. Птицын на строгий вопрос жены отвечал: ты, мать, чего, чего ты, Хель, совсем… И ему можно было верить: он никогда без спроса не брал из дома денег, правда и своих не давал, оставлял на кармане. К тому же, какой ему резон — пить на Новый год на эти деньги ему же и предстояло. Оставался Танькин френд бой, как выражалась Птицына, — впрочем, он ночевал внизу, а Танька наверху, в своей комнате, но он к ней заходил и утром, и днем, о чем-то шептались. «Но как он догадался, где я спрятала? — недоумевала Птицына. — Он же совсем тупой. Как… как шляпка от гвоздя…»

Ну да, не сразу сообразила Анна — очень уж неожиданным было сравнение, — сам-то гвоздь острый, а шляпка действительно тупая. И сказала:

— А не могла Татьяна взять?

— Да что ты! — ошарашенно посмотрела Птицына. — Или ты думаешь…

И, поскольку Анна была матерью взрослой дочери, она ответила уверенно: