Мы живем рядом

День между тем как-то посерел, когда они въехали в ущелье, о котором недавно говорил Сивачев. Выглянув из машины, Вера Антоновна увидела, что дорога стала совсем узкой, рядом река, за ней такие стены, что не видно неба, а по другую сторону гора, не такая отвесная, как напротив, но вся как будто сложена из громадных карнизов, выступов, балкончиков.

И как-то так получилось, что спереди, и сзади, и сбоку обнаружились верблюды. Кочевники, сопровождавшие их, хватали животных за веревки, продетые в их ноздри, и прижимали к камням; звери бросались на камни, пытались уйти с дороги, налезали друг на друга. Кочевники кричали так, точно проклинали кого-то, и наконец, когда один верблюд поскользнулся и упал перед машиной, ударившись боком о крыло, Вера Антоновна, с испугом и волнением наблюдавшая все, что происходит, закричала:

— Кузьма Прокофьевич, остановите машину! Остановите, вы же его задавите!..

Верблюд не мог подняться сам. К нему подбежали афганцы. Машина остановилась. Афганцы выравнивали верблюдов. Теперь шедшие впереди не жались к краю дороги, а смело переходили на противоположный край, наклоненный к реке, и закрывали проезд. Сзади напирали все новые и новые верблюды, их по очереди обводили вокруг машины. Прошло несколько времени, пока в караване все пришло в порядок. Упавшего верблюда подняли и поправили съехавший вьюк, а афганец, поднимавший его, ударил концом веревки по машине, как бы наказывая ее за беспорядок, внесенный ею в ущелье.

Кузьма Прокофьевич приоткрыл дверь машины и крикнул ему:

— Ихтият кун, беист! Это я ему сказал, чтобы он осторожней был и остановился, — пояснил он своим спутникам.

Афганец не понял его слов, подошел к машине и знаками начал просить дать ему закурить. Он так отчетливо указывал на папиросу, которую курил Слепцов, и на свой рот, что не понять было нельзя.

Нехотя Слепцов открыл перед ним коробку. Афганец неловко, засмеявшись своей неловкости, взял две папиросы и потянулся прикурить у Кузьмы Прокофьевича. Тут же он окликнул другого и, когда второй подошел, протянул ему папиросу, и тот долго прикуривал, сплевывая на дорогу. Затем подошли еще двое, и к ним присоединились еще трое, прогнавшие вперед своих верблюдов. Они показывали пальцами на машину, что-то говорили друг другу, потом один из них, с рыжими волосами и грубым лицом, точно вырезанным из цветного мыльного камня, указывая на всех, попросил папирос.

Кузьма Прокофьевич зло посмотрел на него, но Вера Антоновна сказала примиряюще, предчувствуя ссору:

— Да дайте им покурить. Ну что вам, жалко, что ли?

И она взяла коробку и протянула ее горцу. Он взял не папиросу, а коробку, они, разобрав папиросы, сели на камни около машины, а кто не сел, те стали вокруг машины и начали курить и разговаривать.

Они курили не спеша, папирос в коробке было много. Вера Антоновна хорошо рассмотрела их. Больше других ее внимание привлек бородатый афганец, темнолицый, с широким носом, с немного грустными глазами, в белой чалме. Длинные волосы почти достигали плеч. На белую до колен рубаху была надета жилетка из коричневого мохнатого верблюжьего сукна, обшитая золотистым позументом. На поясе у него был патронташ, под который был просунут широкий нож в кожаных ножнах, с роговой рукояткой, из-за пояса свисал длинный ремешок, такой, на каком носят пистолеты. Ружье было закинуто за плечо дулом вниз, и его приклад с двумя кольцами был хорошо виден Вере Антоновне. На плечи он накинул зимний плащ, широкий, без рукавов, какие она видела у многих по дороге.

Он смотрел на машину и на ее пассажиров каким-то отсутствующим взглядом, и этот взгляд очень напугал Веру Антоновну. Другой горец сидел на камне и заглядывал в машину, совершенно явственно осматривая все, что в ней находилось. Но в его лице как раз не было ничего неприятного, скорее дикое любопытство можно было прочесть на нем, и длинный кусок кисеи, свешивающейся с его чалмы, болтался как-то наивно. На нем почему-то была пестрая рубашка в отличие от остальных. Курил он без затяжек, скорее из подражания более старшим, но он, конечно, был готов поддержать их действия.

Третий был красивый молодой горец, тот, который ударил веревкой машину. Он стоял так близко от Веры Антоновны, что она могла дотронуться до его плеча. Он все время поворачивал голову и смотрел на машину и на Веру Антоновну. У него были маленькие черные усы, аккуратно подстриженные, большие черные с зеленоватым огнем глаза, тонкие черты лица, красивые небольшие руки, стройная, гибкая фигура горца. Та часть кисеи, которая свешивалась у других с чалмы, была у него переброшена через голову и висела, не достигая высокого темнокоричневого лба.

Остальных она уже не рассматривала. Горцы смотрели теперь в машину, не скрывая своего любопытства. По временам они перекидывались какими-то быстрыми фразами: одни смеялись, другие что-то говорили и показывали на машину и на дорогу. Ясно было одно: они не собирались уходить.