Мы здесь

Полностью сердце Тальи не остановилось, хотя долгое время оно билось действительно тихо. В первые месяцы бывали ночи, когда она опасливо ощущала: еще немного, и оно смолкнет совсем. И вот как-то раз, сидя на стульчике перед трейлером в изрядном подпитии, Уиллокс заметила падающую звезду (эдакая банальщина по ходу пьесы). Метеоры она видела множество раз в своей жизни – подумаешь, одним больше, одним меньше! Но дело было не в этом.

Не все в этой жизни происходит по чьей-то вине.

В некий момент волшебства происходит что-то доброе или гадкое, но и то и другое проходит. Надо лишь дать им прогореть, оставив свою дугу-росчерк на горизонте времени, а там, блин, снова на ноги – и вперед, в бучу!

Эда нет: он умер.

И хватит горевать.

Наутро Талья пробудилась с жестокого похмелья, но взнуздала себя, поставила на ноги и потащилась в город, где купила толстую тетрадь. Это стало началом. С той поры она каждый день что-нибудь записывала – да не по строчке, не по абзацу, а страницами. Поначалу это были просто записи в виде дневника (она вела его до сих пор: на полочке за теликом, как солдаты в строю, аккуратно стояли исписанные тетради), а затем началось что-то более креативное, вроде журналистики, ну и наконец… роман. Трам-пам-пам!

С минуту женщина смотрела на прилепленную к полоске лопаточку и решила, что, должно быть, присобачила ее туда сама. Ну а кто еще?

«Ну что, девонька, все еще удержу тебе нет. Взяла и ляпнула лопатку не на то место!»

Такие вот роки с роллами.

Она выскребла еду из сковороды на тарелку, которую поставила на стол. За всем этим наблюдали четыре кошки – со спокойным дружелюбием, зная: то, что на тарелке, – это не для них. Талья за едой непринужденно с ними болтала: а почему бы нет? Все равно никто не слышит!

Спустя три часа она отстранилась от компьютера и отвела приставшие к лицу прядки волос. При писании Уиллокс всегда пробирал жар («жар», да не тот, ха-ха!). Дэвид, взваливший на себя бремя профессионального писательства, вызывал у нее сочувствие. У Тальи с этим обстояло иначе: ей что при ведении дневника, что при «вспашке целины» слова всегда давались легко. Она уже затеялась писать продолжение «Поиска Аллегории» — хотя, может, и не стоило за это браться, пока Дэвид не высказал свое мнения насчет первой части. Но персонажи у нее в голове уже начали свой настойчивый перепляс и руки сами тянулись к плетению дальнейшего узора их деяний и судеб. В силу легкости нрава Талья к людским пересудам относилась поверхностно, и, может статься, это ей в известной степени помогало. Дэвид – приятный парень, и писательница все еще была непередаваемо тронута его предложением прочесть ее книгу (хотя у нее и было ощущение, что «фэнтези» он считает несколько ниже своего достоинства, ну так и что с того – не он один такой!). Однако с некоторых пор в нем чувствовалась некоторая… натянутость, что ли. Или как бы это выразиться?

Оперев мясистые локти о столешницу, Талья сосредоточилась. Слова они как кошки (если вдуматься, то кошек в этой жизни напоминает очень и очень многое, а непохожих на них вещей очень мало). Погонись за кошкой или за нужным словом, и они от тебя непременно ускользнут, как ни старайся изловить. А вот сядешь, сделаешь вид, что тебе до них нет дела, и глядишь, они уже сами к тебе подобрались, втерлись в охапку и доверчиво там полеживают (кстати, еще одна вещь, которую не мешает усвоить Дэвиду).

Так вот Дэвид не натянут, а как бы это сказать…

Настороже. Да, это уже точнее. Он дружелюбен и Доун свою любит до смерти, но впечатление такое, будто у него глаза повернуты внутрь – ходит лунатиком, натыкается на людей и вещи, как будто то, что происходит у него в черепе, и есть главнейшая на свете реальность. Уиллокс и сама любила писать, но четко разделяла то, что происходит внутри и что делается снаружи, а также что важнее на данный момент. Неизвестно, понял ли это Дэвид, но Талью чуть из трусов не выдуло, когда он вот так запросто брякнул насчет ребенка. Все это донельзя трогательно, но нельзя же вот так, с ходу, как будто он ни с того ни с сего, по наитию, вдруг крикнул что-то в форточку реального мира и тут же юркнул обратно в свою скорлупу. Понятно, при всем том, как складывались отношения Дэвида с родителями, не так уж, наверно, и удивительно, что он по жизни тихушник. А может, в нем просто что-то взыграло, из разряда тех умозрительных метеоров (или чего-то менее броского: все-таки Дэвид подобные штампы должен считать ниже своего достоинства), вот он и расслабился?

Каким бы банальным ни было сравнение с падающей звездой, оно вполне годилось. Для описания чего-то значимого вовсе необязательно придумывать что-то изощренное. Эд, помнится, говаривал: половина песен на свете (а хорошие так почти все) играются на трех аккордах.

Эх, хоть бы ее книга Дэвиду понравилась!