Мы здесь живем. Том 2

Звали моего печника Александром, и мы с ним хорошо ладили. Он был из Мытищ — это почти Москва. Когда он узнал, что я перед арестом жил в Александрове и, часто наезжая в Москву, каждый раз проезжал через его город, он стал считать меня своим земляком. Парень он был вообще-то хороший, если не считать того, что увлекался чифиром. Но это общая черта у зэков, и обычно на это не обращают внимания.

Обычно никто не контролировал, как мы работаем. Ни комендант, ни завхоз и никто из администрации не стоял над нами. И не было у нас твердого распорядка дня. Мой напарник часто куда-нибудь убегал в поисках чая на заварку, а я или уходил к себе в барак и читал там, а если было солнечно, то пристраивался где-нибудь под весенним солнцем и грелся.

Но такое удовольствие длилось недолго. Где-то в начале мая стали укрупнять бригаду, которая строила в зоне новые жилые бараки. Вот в эту-то бригаду и перевели меня с печных работ. В эту бригаду рвались многие зэки. Но когда бригаду стали расширять, то туда направили тех, кому, как и мне, по режимным соображениям был закрыт выход за зону.

Обычно весной идет отсев потенциальных беглецов из лесоповальных бригад. Пока тайга в снегу и побег практически неосуществим, на лесоповал отправляют всех, кого можно выгнать туда по состоянию здоровья. А как только снег сходит и тайга начинает зеленеть, бригады чистят. В тайгу выпускают только тех зэков, у кого срок маленький, три-пять лет. Или тех, у кого срок большой, но уже подходит к концу. Если у кого-то срок маленький, но нет на воле семьи или он жил до ареста без прописки — тому тоже летом в тайгу выход закрыт.

Вот из такой братии и шло пополнение в строительную бригаду.

Бригадиром в этой бригаде был болынесрочник по имени Иван. У него был большой опыт бригадирства, и он умел вертеться между начальством и зэками. Мужик он тоже был в общем-то хороший, отношения у меня с ним были нормальными.

Недели через две после перевода в строительную бригаду у меня опять создалась конфликтная ситуация с администрацией лагеря.

Дело в том, что перед отправкой из Соликамска на Красный Берег я обменялся барахлишком с кем-то из освобождающихся зэков: вольную рубашку и туфли с брюками я обменял на кое-что из лагерной одежды. Вольные тряпки в лагере носить не дадут, а отберут в каптерку. Да и я после последнего суда уже мало верил в освобождение по окончании приговора. И все равно придется в лагере выписывать одежду и расплачиваться за нее из заработка, в котором зэк никогда не уверен, будет он у него или нет. Основная одежда лагерного образца у меня осталась еще с Ныроба, и в нее я был одет по прибытии на Красный Берег.

В апреле я написал в письме родителям и друзьям в Москву, что раз не дают мне свидания с друзьями, то пусть приедет мать на личное свидание. Эти письма я отправил как и положено зэку — через цензора.

А недели через две-три меня вдруг вызывают к себе Иванов и Медведько.

Сначала разговор шел ничего не значащий: как живешь, как работаешь, чем занимаешься в свободное время и так далее.

Потом вопрос:

— Вы получали у нас вещевое довольствие?

— Нет.

— А откуда у вас то, что на вас?

— Я же к вам приехал не с воли, а из лагеря. Там-то я и получал вещевое довольствие.

— А у нас, значит, вы не получали ничего из одежды?

— Нет.

Иванов вертел в руках мою карточку вещевого стола и показал ее мне:

— У вас вот записаны только теплые рукавицы.

— Да, только рукавицы я и выписал. Остальное привез с собой из Ныроба.

И разговор на этом закончился.

Вечером же по лагерному радио зачитали приказ начальника лагеря, в котором сообщалось, что «за незаконное приобретение одежды лагерного образца (телогрейки и куртки х/б) заключенный Марченко лишается права на очередное личное свидание с родственниками».

Ни Иванова, ни Медведько в зоне уже не было.

На следующий день я поймал Иванова, и он мне не моргнув глазом сказал, что ему известно, что я купил телогрейку и куртку здесь, на Красном Берегу, за наличные деньги.

— Это ложь. Вы сами знаете.

Но объясняться было бесполезно.

То же самое мне ответил и Медведько днем позже.

Я написал жалобу прокурору по надзору. Дней через двадцать меня вызвали в штаб и зачитали ответ. В нем прокурор мне сообщил, что мое заявление с жалобой на незаконное лишение свидания он направил на рассмотрение начальнику Управления. И тут же мне дали прочесть и ознакомиться под расписку с ответом начальника Управления. В этом ответе говорилось, что я незаконно обменял вещи на пересылке в Соликамске.

Хотя меня все это и бесило здорово, но я решил на все плюнуть и больше не заводиться на эту тему. Я ведь знал, что кому-то, кто контролирует мое поведение, не хочется, чтобы я виделся со своими с воли. Поэтому меня лишат законного свидания любым путем и независимо от моего поведения. Вот и придумали «нарушение» мной лагерного режима.

Но когда через месяц в зону приехал этот самый прокурор по надзору для приема зэков, то он вызвал меня к себе сам. Я к нему не записывался — не испытывал в этом ни нужды, ни желания.