Мы вышли рано, до зари

Сын, Михал Михалыч, улыбался и крутил круглой головой, никак не мог поверить, что это отец так рассуждает.

— Да ты, батя, просто стихийный диалектик.

— А ты не смейся, я это из своей жизни вывел. А вот тебе, сын, советую: не становись ни на ту, ни на другую сторону, а держись так, чтобы в тебе и та сторона была и другая. А для этого, конечно, надо думать. Выбирать каждый раз. Выбрал, где правда, тогда стой насмерть. А увидишь, что не на полной правде остановился, насмерть не стой, ищи полную правду. Такое теперь время пришло.

— Ну спасибо, батя. Ты даже не подозреваешь, сколько наговорил нужного для меня.

И опять покрутил головой, коротко поглядывая на молодого еще старика. Ты ж гляди, и отец как поумнел. Видно, правда, война — большая школа, больше не бывает. Ну ладно, пошли ужинать, мать зовет.

Столик стоял на дворе, рядом с летней кухней. Уже был заставлен столик, накрыт. Куры отварные, ножки торчали из тарелки, лапша разлита по мискам, вареники разогретые шипели под крышкой на сковороде. Сели на скамейки, тут же два котенка юркнули под стол, начали тереться об ноги. На порожек хаты вышел Димка, он тер кулаком глаза и ревел с натугой, не от боли, видно было, а так, привлечь внимание. Подревывал и искоса поглядывал на застолье, видят или не видят его отец и дед с бабкой.

Увидели, услышали, конечно.

— Ты что там, сыночек? — Отец встал, подошел. — Иди позови Володю вечерить.

Подпрыгнул, бросился в хату, и через минуту вышли вдвоем. Михал Михалыч поднял принесенную матерью канистрочку, налил в стаканы себе и отцу, немножко матери, попробовать. Вино красное, рубиновое. Отец поднял стакан, посмотрел на свет.

— Новое вино, такого не знаю. Откуда?

— Соседи угостили. Орловский директор.

— Что за виноград? Не пойму, — попробовал чуть-чуть отец и задумался.

— Не отгадаешь. Это купаж. Виноград черный, прасковейский раньше назывался, или черный кизлярский. Процентов пятнадцать белого добавляют к этому черному — и получается Асыл-Кара. Без добавки, один черный, вяжет чудок. А с добавкой — бесподобный вкус.

— Да, не дураки орловцы, — похвалил отец и с наслаждением выцедил стакан.

Мать попробовала.

— Вот, отец, винцо дак винцо. — Тоже понравилось.

— В секрете держат. Ни у кого такого нет.

Димка потянулся к стакану. Тебе нельзя, рано тебе. Димка опять загундел. Дед разрешил лизнуть. Димка сглотнул и сразу повеселел.

Ребятам бабушка открыла вареники. Под крышкой еще постреливало масло на горячей сковородке. Димка доставал вилкой, макал в сметану и размазывал по щекам, обжигался, дул на вареник, но все же управлялся с ним. Очень он их любил.

— Ну, — сказал Михал Михалыч, — давай, отец, на посошок налью, и поедем. На посошок и за тебя. Я, мама, думал, наш батя стратег, а он еще и философ.

— Поживешь, сынок, с его, и ты станешь философ, — сказала мать. — Ну, за здоровье. — И подняла свой стакан. Чокнулись. Выпили. Михал Михалыч поднялся. Надо ехать. Едва он подошел к машине, Димка начал карабкаться на подножку.

— Нет, сыночек, побудь у бабушки с дедушкой, пока мама приедет.

— Не побу-у-у-ду-у… — и опять в слезы. Отец взял его на руки, приласкал, уговорил и притихшего опустил на землю. Мальчишка угнул голову, круглую, как у отца, и бочком, бочком подобрался к хате, поднялся на приступки и оттуда исподлобья стал смотреть на отца, на машину, на брата, который уезжал с отцом. Был Димка такой удрученный, что хоть сам плачь. Отец вернулся к нему, поднял на руки, попрощался и поставил на приступки.

Дед открыл ворота. Машина всхрапнула и задом выкатилась со двора.

16. У каждого свое

Ученый социолог, Пашкин друг, не захотел ждать ни уборки урожая, ни даже выставки племенного овцеводства в Ипатове. Уехал за два дня до нее.

— Поживите, — говорил Михал Михалыч, — вот начнем хлеб убирать, поглядите. В полевом стане побудете, материал хороший соберете…

— Спасибо, Михал Михалыч, много вам благодарен, но у меня тоже свои дела. У каждого свое, — отказывался социолог, смотрел перед собой в землю, копался в бороде и изредка вскидывал глаза, виновато и смущенно обнимал ими коренастую фигуру директора и снова опускал в землю.

Пашка Курдюк тоже уговаривал остаться, пожить еще хоть с недельку. Он уговаривал потому, что думал, и с Валей поделился своими думками: может, не поправилось в этот раз Егору Ивановичу в их доме, где в первые дни его приезда еще жил Валин племянник из Сибири. Но племянника тут же проводили, и Егор Иванович один занимал просторную и уютную залу, спал на тахте на свежей простыне, под хорошим одеялом с пододеяльником.

— Может, не так чего, дак скажи, Егор Иванович, может, чего не ндравится, — недоумевал Пашка, а Валя молчала, видно, обижалась: чем-то недоволен москвич, чем-то не угодили ему. Обижалась Валя.

— Ради бога, — отговаривался Егор Иванович, — не думайте ничего такого, просто у меня и правда много дел в Москве и надо поспешать. — Он даже трогал Пашкино плечо, чтобы тот не думал ничего плохого. — Другой раз, Паша, будет посвободней, поживу.

— Съездили б на рыбалку в рыбхоз?..