Мы вышли рано, до зари

— Ну, иди ко мне, сынок, ты вырастешь настоящим человеком, большевиком вырастешь. Иди ко мне.

И Сережка подвинулся к горелому, заглянул ему в щелки-глаза и прижался боком к Федору Ивановичу. Тот приобнял Сережу и сидел молча, ничего больше не говорил, потому что стал плакать, сам не знал отчего, — даже под немцем, когда били и жгли его, не уронил ни одной слезы, а тут вон оно…

С тех пор Сережа действительно помнит Федора Ивановича и дружит с ним, и когда приехал из Уренгоя, в первый же день пришел к своему другу, и теперь, когда уходить скоро в армию, опять захотелось зайти.

И снова Федор Иванович принял Сережу как взрослого, как равного. Рассказывал о своей жизни, размышлял.

— Где меня только не носило, — говорил он Сереже, — в степи, с калмыками работал, думал, там и окончу жизнь, а вот вернулся домой. Правда, на свою голову. Но ничего. Кому-то ж надо пострадать за всех. Много у нас пострадало, не сосчитать. Я хоть живым живу, а сколько полегло… — У каждого кто-нибудь да остался там. Дед мой, дядья… и сколько по селу нашему и по всему государству. Страшно — сколько!

— Да. Нельзя и подумать, чтобы после такой бойни люди еще раз пошли на это дело. Нельзя. Пусть хоть они раскапиталисты, все равно люди. Нельзя еще раз. А то он последним разом станет.

— После такого оружия, какое сейчас, муравьи и те передохнут, микроба жить не сможет.

— Да и я думаю: неужели за океаном мозги у людей другие? Не должно быть. Мозги одинаковые. Но темные. Как у нас когда-то были. Тоже не понимали своей судьбы, своей выгоды. Большевики, Ленин открыли нам во-он когда двери в новую историю, в новую жизнь — разве ж все поняли? Разве ж не пролито крови целые реки оттого, что не все поняли? Вот, Сережа, говорят, классовые интересы. Рабочие, мол, за одно, хозяева — за другое. Но были же светлые головы из хозяев, пошли с нами, потому что поняли. Так и тут. Поймут же в конце концов, где правда зарыта, с кем надо идти, а с кем не надо. Я лично верю в людей, в их мозги.

Федор Иванович говорил высоким голосом, часто сбивался на фальцет, говорил с хрипотцой. Сережа уже привык к этому голосу, и теперь ему думалось, что только таким голосом можно говорить чистую правду.

— Федор Иванович, — подвинулся Сережа поближе, — а вот вы смогли бы уговорить этих американцев? Ну, не уговорить, а объяснить им — где правда?

— Определенно мог бы, Сережа. Не таким объясняли. Ты не помнишь, конечно, как мы колхозы создавали. Каких только темных не было у нас, и злые были от темноты своей. А ведь уговорили. Я уговаривал, разъяснял, другие тоже, общими силами убедили.. А ты, Сережа, что? Занимаешься? Пахнет от тебя подвальчиком.

— У дяди Паши был, он вызвался меня в город подвезть.

— А я слышу, потягивает от тебя, но не пойму, думаю, может, варом так сильно отдает, дратву тут смолил, может, думаю, от дратвы. А ты чуть пригнешься, и сразу сильней тянет. А что Пашка? Как он поживает?

— Не совсем понятный мне человек, Федор Иванович. То вроде понятный, то опять не совсем понимаю. Вот приехал к нему главный врач, Евгений Михайлович, куркулем называет. Смеется, конечно, а похоже, что и по правде. И я тоже. Даже вот сегодня. Давай, говорит, довезу, беги за бутылкой. Но, говорит, могу и без бутылки. Вот и не знаю, может он без бутылки или не может.

— Не сразу, Сережа, поймешь такого человека. А человек он наш, нами созданный. Не простой. Вот отец его был простой. Простой сквалыга, простой накопитель. Он же мне чудок родня. Знаешь, чем он в нэп занимался? Лошадями. Конокрадом был. Вон когда еще. Потом при колхозах работал, как все. Но тихо про себя копил, копил все. Барахло, всякую дрянь. Когда помер, на чердаке нашли два тюка шерсти, всю моль побила, вытряхнули, а там пыль, труха, нету шерсти. Зачем она ему? Хранил, хранил и хоронил от своих. Два мешка одежи. Костюмы дешевенькие, штаны, стеганки. Два мешка. Кому они нужны? Неужели сам собирался носить? Не может быть. Просто болезнь. У Пашки, говорят, тоже всего полно. Я давно у него не был. Но работяга редкий. Все может. Я видал, как он дом строил. Один, без всякой помощи. Как крот рылся, под фундамент копал. Скажет отцу, помоги, мол, копать. Куда там! Ничего, говорит отец, у тебя не получится, а я, мол, не дурак, чтобы грыжу тут наживать. Никто вообще не верил, он первый тут начал строиться.

— У него в сарае, например, в гараже, чего только нету, как в Сельхозтехнике, это Евгений Михайлович сказал. Да и я тоже видел его запасы. И от «Запорожца», и от «Жигулей», от мотоцикла. Зачем ему?

— Как я понимаю, Сережа, это регулятор отношений.

— Какой регулятор?

— Видишь ли? Мы ведь, руководители, всю жизнь зовем людей работать, выполнять, перевыполнять, в любых условиях. Вот я до войны в совхозе был директором, в степи под Манычем. Помню, тракторист приходит ко мне и говорит: не могу, мол, больше, вот сапоги разваливаются, уже чинил-перечинил, одни латки да дырки, не могу больше. А снежок еще не сошел, хлюпает на дворе, мокрый снег. Я поглядел на него и говорю: