Мы вместе были в бою

Наискось, по лугу, справа, к нему бежал Пахол: он побежал было к домику, но увидел Стахурского и свернул сюда напрямик. На голове у него была пилотка Палийчука. Он подбежал и приложил руку к пилотке. Край пилотки был залит кровью. Это была кровь Палийчука.

— Справа вышла на холм наша часть, прибывшая из дивизии, — рапортовал Пахол, — и держит ничью возвышенность под фланговым огнем.

— А! — сказал Стахурский. — А я думал, что это я сам уложил всех. — Он шел не останавливаясь, и Пахол с трудом поспевал за ним. Стахурский улыбнулся ему. — Ну вот мы и опять с тобой вместе в бою.

— Служу трудовому народу! — гаркнул Пахол. Он все бежал рядом, прихрамывая, но не отставая, и не отнимал руки от пилотки.

— Теперь уже: служу Советскому Союзу! — поправил его Стахурский. — Беги на КП, становись к пулемету на всякий случай, а если что — будешь держать связь между мной и телефонистом. Скорее!

Пахол козырнул, повернул «налево кругом» — было очень неудобно на склоне делать «кругом» по всем правилам, да еще в огромных башмаках с загнутыми вверх носками, как у китайских туфель. И Пахол что было сил побежал. Полы шинели хлестали его по голым ногам.

Стахурский засмеялся и пошел дальше на вершину.

— Товарищ майор! — раздался чей-то голос позади.

Стахурский остановился.

К нему подбежал радист и доложил:

— Вас вызывает к телефону штаб дивизии.

— Передай: приказ выполнен, инцидент ликвидирован.

Он засмеялся снова и пошел к вершине. Теперь ослепительные солнечные лучи били ему прямо в глаза.

Западный ветер

Был только седьмой час утра, когда Стахурский встал. Он тщательно побрился, умылся, почистил китель.

Впрочем, он делал это совершенно машинально. Тысячи мыслей, догадок, предположений всю ночь горячили ему голову, бросали в жар и в холод, как в лихорадке, и от бессонной ночи в голове стоял туман.

В четверть девятого Стахурский вышел на улицу.

Чудесное весеннее алмаатинское утро встретило его.

Стахурский всем существом вбирал в себя синюю лазурь небесного шатра, пронизанного золотыми стрелами солнечных лучей, торжественную пышность зеленого ковра, расцвеченного мириадами цветов всех оттенков, горную цепь в утреннем мареве и сиянии вечных снегов, аллеи стройных деревьев и сверкающий от обильной росы асфальт. Но весь этот прекрасный и волнующий пейзаж был словно прикрыт стеклянным куполом: ощущение чего-то непоправимого подавляло Стахурского и как бы отделяло его от всего окружающего мира. Мир существовал сам по себе — чарующий и радостный, а он, Стахурский, тоже сам по себе, непричастный к счастью и недостойный его. И то, что это счастье существовало, что оно было таким чудесным, но не для него, — это только углубляло боль, только непомерно увеличивало это ощущение.

Такое ощущение хорошо знакомо детям: случилось непоправимое, и оно уже неотвратимо; не может быть, чтобы оно было, но оно есть.

На углу ждал инвалид, продавец из голубого киоска в парке. Его коляска на больших и легких велосипедных колесах и с длинным рычагом, которым он вертел передачу, стояла около тротуара. Стахурский подошел, и они поздоровались.

— Фамилия секретаря — Асланов, — сказал инвалид, — звонить по коммутатору два — девятнадцать. Начинает работать в девять. Он воевал на Ленинградском.

Стахурский посмотрел на часы: стрелки медленно приближались к половине девятого.

— Иди, — сказал инвалид.

Он протянул Стахурскому свою единственную руку, крепко пожал руку товарищу и повторил:

— Иди. Все будет хорошо.

В начале десятого Стахурский был в вестибюле горкома партии. Он подошел к висевшему на стене телефонному аппарату, снял трубку и попросил номер два — девятнадцать.

Ему сразу ответил звонкий голос с легким казахским акцентом:

— Асланов слушает вас.

— Товарищ Асланов, с вами говорит инженер Стахурский. Я вчера вечером прилетел из Киева, и мне необходимо видеть вас.

— Из Киева? Повторите вашу фамилию.

— Стахурский.

— По какому делу вы хотите видеть меня?

Стахурский глубоко вздохнул — так трудно было сказать вслух то, что требовалось, и промолвил:

— По делу картографа геологической экспедиции Марии Шевчук, арестованной третьего дня.

Голос в трубке тотчас же прервал его:

— Кто вам сказал это? Мария Шевчук совсем не арестована. Она находится здесь, в горкоме… — Голос в трубке на мгновение умолк, потом уверенно закончил: — …и выполняет срочное задание.

Сердце Стахурского как будто упало куда-то и тут же, расширившись, казалось, заполнило всю грудь. Горячий пот оросил его лоб.

Голос в трубке молчал.

— Но… — начал Стахурский.

— Но, — перебил его голос, — кем вы приходитесь Марии Шевчук? Родственник, знакомый?

Стахурский перевел дыхание и сказал:

— Я был комиссаром партизанского отряда, в котором она служила, потом командиром батальона. Мое армейское звание — майор.

— Пройдите прямо ко мне во второй этаж.

Стахурский повесил трубку. Все кричало в нем: не арестована, ложь! Шум стоял у него в голове. И как он мог поверить?! Она выполняет ответственное задание! Мария не могла совершить никакого преступления!