Мы — советские люди

В этот вечер было непривычно тихо в соседней с гостиной «уорк рум» — рабочей комнате, откуда в обычные дни, как из ткацкого зала, с утра до вечера доносился ровный и напряжённый шум, в который сливалась трескотня десятков пишущих машинок. Молчали международные телефоны. Дежурившие внизу, в холле, мальчишки, в каскетках и униформах двух мировых, конкурирующих между собой телеграфных агентств, обычно едва поспевавшие отправлять кучи телеграмм во все страны мира, сидели вдвоём на золочёном троне какого-то прогоревшего курфюрста, купленном из тщеславия карандашным королём, и с увлечением резались в кости, бросая их на колени мраморной Венеры.

Зато тесно было в сумрачной от дыма комнате бара, а в огромном столовом зале, не умолкая, неистовствовал негритянский оркестр, и пресса всех национальностей лихо отплясывала между столиком разные замысловатые танцы. Сначала всё шло как будто гладко. На ёлку к прессе приехали несколько английских и американских офицеров и генералов. Советская делегация, как и всегда, сидела в южном углу зала за своими постоянными столиками. К нам подсело несколько американцев и англичан, так как в пресс-кемпе в те дни считалось почётным делом провести вечер в компании советских людей, на так называемом «русском конце».

Высокие окна, которые карандашный король, лезший изо всех сил в аристократы, инкрустировал аляповатыми сюжетами рыцарских времён, дрожали в стрельчатых рамах. Слышалось шарканье сотен ног. Порхая, увязая в волосах, в бокалах, сыпался с хор пёстрый снег конфетти, серпантиновые кудри опутывали ноги танцующих, разноцветные ватные шарики летали от стола к столу. Всё это было в достаточной мере безвкусно и скучно. Единственно интересным и действительно примечательным был на этой ёлке негритянский оркестр.

Чернолицые музыканты в мундирах солдат американской армии с многочисленными золотыми прямоугольничками на рукавах, свидетельствующими о том, что в этой войне они прошли длинный боевой путь, с пёстрыми ленточками орденов и медалей, говорившими, что они хорошо повоевали, изо всех сил дули в свои трубы, трубищи, трубочки, били в барабаны неведомых систем, неистово колотили по клавишам раскрытого рояля, по набору черепаховых панцырей, по полу и по доске пюпитра, ловко орудовали какими-то свистульками, трещотками, металлическими метёлочками, издававшими самые невероятные звуки. И всё это делалось с таким вдохновенным жаром, так лихо, мило и непосредственно, с такими сверкающими глазами, что ясно было: музыка и праздничная сутолока доставляют самим музыкантам не меньшее удовольствие, чем танцующим и слушателям.

Особенно хорош был дирижёр. Красивый, с тонким интеллигентным лицом, стройный, как камышинка, он, управляя оркестром, ухитрился сам по очереди переиграть на всех инструментах. Он всё время мелодично подпевал, притопывал ногой и, казалось, весь искрился весельем, отдаваясь шумной, бесшабашной народной мелодии.

— О, кей!.. Вэри гуд… Как это? Карашо, — причмокивал губами наш сосед по столу, один из известных радиокомментаторов Америки, огромный, грузный добродушный с виду человек, у которого всё: и руки, и шея — как тесто, выпирало и вываливалось из военного мундира. Он изучал русский язык и не упускал случая нет-нет да и «блеснуть» перед нами русской фразой. — О! Маэстро. Ньет? Майстер. Да? Чиорный парьень — луксус… Ньет? Лючши майстер… Да? По-русски вьерно?

И, довольный тем, что ему удалось так здорово объясниться по-русски, он подмигнул всему столу, звучно захохотал и налил себе ещё виски.

Оркестр играл так заразительно, что, не вытерпев, поднялся из-за стола и пустился в пляс со своей секретаршей, немолодой и положительной дамой в роговых очках, глава американского обвинения судья Джексон. А какой-то генерал, типичный янки, с серебряными сединами и детским румянцем на щеках, под общий одобрительный смех и свист, взял стул вместо дамы и стал показывать, как танцуют фокстрот в различных штатах Америки.

Нашего соседа по столу, знатока русского языка, совсем развезло от жары, виски и музыки. Оттопывая такты ногой в огромном солдатском штиблете, он, обливаясь потом, умильно бубнил:

— Господа рашшен… Пьёт русский товарьищ. Ай есть ваш старый добры панибрат, — он тыкал сосиской-пальцем себя в грудь, потом направлял свою сосиску на танцующего прокурора, на генерала, вертящегося со стулом, — америкен демократий есть, как это… луксус. Ньет? Лютши дьобрейши демократий. Свобода, ха-ха! О, кей! Ого!