Мы сгорели, Нотр-Дам

– Глупости какие! Это ты извини, что я вот так вот разлеглась. Как высоко солнце! Сколько времени… Уже к восьми, наверное.

Саша села на стул около кровати и приложила ладонь ко лбу Льва Николаевича.

– Вроде спа́ла. Я сейчас Душана Петровича позову, он тебе температуру измеряет. Что-то тебе принести? Может, воды?

– Нет-нет, – Лев Николаевич отмахнулся, – другое. Я тебе что-то очень важное хотел сказать… Впрочем, неважно. Ты принеси воды, пожалуйста.

Саша поцеловала отца и выскочила из домика. Лев Николаевич остался один. Солнце слепило глаза, и ему вдруг очень захотелось, чтобы солнца не было вовсе, чтобы оно ушло и больше никогда не возвращалось, чтобы оно убежало, улетело, удрало, исчезло насовсем. И стоило ему этого только очень сильно захотеть, как солнце действительно пропало – за густыми, тяжелыми тучами, не двигавшимися с места, – и тогда Льву Николаевичу захотелось только одного – отмотать время назад, чтобы вернулось солнце, чтобы оно снова слепило глаза и чтобы опять захотелось их закрыть, потому что, когда хочется закрыть глаза, когда еще что-то неприятно, тогда есть жизнь и ее даже почти можно потрогать. «Какое глупое солнце. Было бы прекрасно, если бы оно слепило, но не очень больно, чтобы какую-нибудь ширмочку на глаза, темную». Лев Николаевич посмотрел на обои. «А обои тут невыносимые. Пошлость! Светло-коричневые, и цветы все какие-то…

Квадратные совершенно. Гадость. Неужто нельзя было сделать какой-нибудь поприятнее цвет. Голубенький, например. Или зеленый. И формы какой-нибудь более цветочной. Полукруглой какой-нибудь. Господи, прости русских людей за эти обои. Сам знаю, что невыносимо, но надо прощать. То-то».

Лев Николаевич нахмурился и заскрипел зубами. Вдруг он почувствовал ужасную тяжесть в ногах, такую, что не смог выпростать их из-под пледа, хотя в комнате было очень душно. Он почувствовал боль в спине, а еще что-то закололо в руках, как будто маленькие иголки впились ему в кисти и пальцы. Лев Николаевич почувствовал, что ему ужасно больно, тяжело и гадко. Ему захотелось убежать, удрать куда-нибудь очень далеко, и даже неважно куда – лишь бы не было всей этой гадости и боли. Он даже попытался встать с постели, но что-то заскрипело – и Лев Николаевич не понял, заскрипела ли кровать или это было что-то в нем. Ему захотелось плакать. Он взглянул в окно. Солнце все еще пряталось за тучами. «Ну выйди же. Ну выйди, миленькое, солнышко, выйди. Фу, гадость. Прочь, прочь, прочь. Надо о чем-нибудь подумать». Лев Николаевич помотал головой и взглянул на шторы. Шторы были полупрозрачные, а по вертикали, сверху вниз, на них были выведены какие-то белые цветы. На вид они казались очень тонкими и хрупкими. Льву Николаевичу захотелось прикоснуться к ним, чтобы почувствовать, вправду они такие тонкие или это ему только кажется. Он потянулся к шторам, подержал руку на весу, но не смог удержать и уронил. Шторы не шелохнулись. «Вот так и я. Кажется, слабый, и старый, и совсем немощный. А я ведь не шелохнусь. Еще дольше всех проживу. И солнышко вон какое, прячется и появляется, а потом снова спрячется – и снова появится. Оно же не умирает, когда прячется. Оно только прячется. Вот так же и я – только прячусь». В комнате было все еще темно, за окном пошел мелкий дождь. «Ну где же Сашенька? Сказала “сейчас”. Ну и где – сейчас? Может, она сказала “через час”? Глупый глухой старик. Тогда как раз должна сейчас прийти. Лишь бы пришла поскорее, страшно. Рассказ: мальчик играет в чулане и вдруг по случайности оказывается заперт. Проживает там всю жизнь, становится мужчиной, а когда его находят, оказывается, что прошло всего пару дней. Мораль: время – человечья выдумка, и только».

В дверь постучались. Вошла Саша, а следом за ней высокий красивый мужчина средних лет в немного помятом, но изящном костюме. Он был почти совершенно лыс, и вместе с седой опрятной бородой его высокий лоб казался исключительно умным и вместительным – таким, какие обыкновенно носят профессора университетов и врачи.

– Льев Ньи́колаевич! Доброе утро!

– Здравствуйте, голубчик. Рад вас видеть.

Мужчина просиял от счастья, подбежал к Льву Николаевичу, сел на кресло около него и достал градусник. Саша поднесла ко рту отца стакан и дала ему глотнуть воды. Лев Николаевич благодарно посмотрел на дочь и обернулся к врачу.

– Душан Петрович, дорогой, вы знаете, что я на вас обижен?

– Как о́бижьены? – Душан Петрович Маковицкий замер, держа над Львом Николаевичем градусник. – За что?

– А вот сами знаете!

– Льев Ньи́колаевич!

– А что сразу Лев Николаевич, Лев Николаевич. – Лев Николаевич фыркнул. – Я и сам прекрасно знаю, как меня зовут! Вы почему обещались прийти «сейчас», а пришли через целый час? Я ведь мог, знаете ли, умереть!

– Папенька, ну что ты ругаешься. Видишь, как Душан Петрович волнуется. Он только пару часов назад ушел от тебя, а так всю ночь с тобой сидел! Я ведь только на минутку отбежала!

Лев Николаевич перевел взгляд с Маковицкого на Сашу, прикрыл глаза и хрипло произнес: