Мы из российской полиции

Боль – страшная штука. Ее ощущает всякое живое существо, вплоть до одноклеточных. Она лежит в основе всемогущего инстинкта самосохранения. Ее придумала природа как средство радикального принуждения к выживанию своих творений. У всякого живущего подсознательно заложено одно из главных правил природы: избегай всего того, что тебе может причинить боль, а в дальнейшем и смерть. Поэтому даже малек, только что появившийся из икринки, с заложенным в него на генетическом уровне страхом боли, стремится избежать встречи с хищным жуком-плавунцом, который не преминет им полакомиться.

Иное дело человек. Как и всякое живое существо, он боится боли, но, в отличие от животных, от которых ушел слишком далеко, человек научился относиться к боли осознанно. Разумеется, и в животном мире есть примеры того, как, борясь за жизнь своего потомства, твари божии жертвуют собой, превозмогая и страх боли, и ужас неизбежной гибели. Но только человек способен терпеть боль и приносить себя в жертву ради бесплотного, эфемерного порождения человеческого разума, именуемого «идеей».

Что такое «идея» в самом полном, глубинном смысле этого слова, четко и внятно, не расплываясь абстрактным многословием, не сможет объяснить даже корифей от философии. Но тем не менее мощь незримой, неощутимой идеи порой бывает столь ужасна и катастрофична, что последствия ее появления ощущает на себе все человечество.

У идей есть свои творцы и адепты – приверженцы. И если первые – творцы – идеи создают, то вторые их подхватывают как некий императив всей своей жизни. Ради идей их адепты идут порой на всевозможные лишения и даже муки. Ради идеи только человек способен взойти на костер. Животному такое не дано.

Впрочем, влияние идей тоже не абсолютно и не всеобъемлюще. Большинство адептов воспринимают их из каких-то своих, внутренних побуждений: и из тщеславия, и из корысти, и из того же страха боли, если вдруг большинство, одержимое какой-то идеей, ополчится на того, кто оказался иных убеждений или вообще без оных. Лишь немногие способны быть фанатично преданными идее как таковой, без малейшего намека на какие-либо дополнительные стимулы. И зачастую даже самому адепту бывает очень трудно, а порой и невозможно понять – в чем же истинная подоплека его личной идейной убежденности. Только боль, свирепый и беспощадный страж сохранения биологического индивидуума, как самый безошибочный индикатор выявляет, сколь глубока приверженность адепта воспринятой им идее.

«Супермен» был человеком глубоко идейным. Идеи исламского фундаментализма – то есть мусульманской веры, усилиями мрачноликих старцев доведенной до абсурда, – он воспринял еще в дни юности как свои собственные. Он упивался их величием – во всяком случае, именно такими они были в его глазах, их всепобеждающей мощью – какая еще из существующих на земле религий способна породить в среде своих верующих столь невероятный эмоциональный подъем, движимые которым те готовы идти за своими гуру на лишения и смерть?! Он свято веровал в то, что, даже если однажды попадет в руки неверных и будет подвергнут теми истязаниям и пыткам, то стойко выдержит выпавшие на его долю испытания и скорее умрет, нежели хоть на йоту отступит от вошедших в его кровь и плоть идей.

…И вот этот час настал, хотя, как и всякий живой человек, в глубине души «супермен» был уверен в том, что уж с ним-то ничего подобного никогда не случится. Но это случилось. Что тут поделаешь? На все есть воля Аллаха!

Однако… «Супермен» был прямо-таки ошарашен тем, сколь чудовищное действие произвел заурядный, пусть и болезненный, удар чужого ботинка по его ребрам. В своей жизни ему самому бить приходилось, и немало. Иногда даже очень жестоко. Пытая в горах Чечни попавших в плен русских новобранцев – сопливых пацанов, которые впервые в жизни взяли в руки оружие и которых, без какой-либо подготовки, кретинические политики и генералы кинули в пекло войны, он не раз потешался над их духовной немощью. Немногие из русских пленных являли хоть какую-то твердость духа. И это еще больше укрепляло «супермена» в убеждении, что все немусульмане – ничтожные слабаки, неспособные постоять ни за себя, ни за свою семью, ни за свою землю. А значит, они были недочеловеками и не имели никакого права существовать под небом.

Причиняли боль и «супермену», и иной раз даже довольно-таки сильную. Но всякий раз, стойко перенося ее муки, он все больше и больше убеждался в своей исключительности, в своем праве ради идей ислама причинять боль другим и даже отнимать их жизни. Боль от удара, нанесенного этим русским, была не самой сильной из того, что им было уже испытано. Но его вдруг ужаснуло другое. Он вполне определенно понял, что за чужаком, бесконечно ему ненавистным, тоже есть какая-то непонятная сила – несгибаемая и всесокрушающая. И подкреплена эта сила тоже какой-то идеей, совершенно чуждой фундаментализму, возможно, даже никак словесно не оформленной, но от этого ничуть не менее действенной и мобилизующей.