Мы – другой (сборник)

Манная – на завтрак. Рыбный – на обед.
Что-нибудь творожное – на полдник.
Тех, с кем это жевано, рядом больше нет.
Может, вам о чем оно напомнит.

Луч косой ложится н'a пол игровой.
Шторы цвета перезревших вишен.
Почему же в игровой раздается вой?
Отчего здесь детский смех не слышен?

Почему же плачет Митя Грамаков?
Отчего рыдает Вова Зинин?
Кто же, кто обидел этих игроков?
Кто в слезах младенческих повинен?

Кто дал Грамакову кулаком под дых
так, что разогнется он едва ли?
Девочек позвали вроде понятых.
Как им доказать, что «мы играли»?

Что там Вова Зинин снова завизжал?
Тот своей вины не отрицает,
кто отжал у Зинина синий, н-на, кинжал
и теперь трофеями бряцает.

Мама дорогая, видишь из окна,
что твой сын не прятался в сугробе,
и теперь Анфиса Владимировна
бьет его при всех по голой попе.

Смейтесь, Вова Зинин и Митя Грамаков!
Смейся с ними, Леша Харитдинов!
Будто вы не знаете, этот мир каков,
детства не прожив до середины.

Будто вы не помните: лето, прошлый год.
Догола всю группу раздевали.
Мы ж песком кидались. Помните? Ну вот.
Нас потом из шланга поливали.

У Анфис’ Владимировны приговор суров:
те, в кого бросали, те, кто бросил, —
всем без разговоров мыться без трусов.
И рука тверда у тети Фроси.

Тетя Фрося в гневе: лучше уши мой,
оттираем локти и колени!
Моем, оттираем… Взгляд прикован мой
только к ней, к Налётовой Милене.

Так оно бывает в медленном кино:
капли остановятся в полете,
в паутине радужной повисая, но…
Но боюсь, меня вы не поймете.

Но боюсь, и сам я уяснить не смог,
чем важны ма-га-новенья эти…
Никакой бородки мокрой между ног.
Только мерзко блеющие дети.

Вот же ты какая – первая любовь!
А потом пойдут одни измены!
Знаю, никогда мне не увидеть вновь
пирожок Налётовой Милены!

Вы ж все время думали, что я вам про еду.
Я и жил, во всем вам потакая.
Я ж не про еду. Я ж вам – про беду.
Ай, беда-беда-беда какая!

«…Ну а потом все пойдут на салют…»