Мы даже смерти выше... Николай Майоровв

Ровно месяц бомбежек больше не было в Москве. За это

время, буквально через два-три дня, собирают нас всех в

университете. Объявляют, что все ребята, то есть, студенты,

парни, едут на спецзадание. А девушки – в медсестры. Кружок

медсестер – пожалуйста. Или в ополчение.

И вот, значит, собрали наш курс (я помню сотоварищей) на

Красной Пресне, в одной из школ, – перед отправкой на

спецзадание. Мы все пошли, конечно, провожать. И вот тут я

увидела (тут – это в воспоминаниях моих есть)… и я увидела:

Коля, стоящий, закат, солнце такое красное. Как раз лицом на

запад они стояли. Заходящее солнце ярко-красное. Вот он

смотрит широко распахнутыми глазами, вот как на этой

фотографии. И такое что-то сжалось в сердце, что… Ну, вот,

вот, вот оно – конец. Объявили, что «разойдись, попрощайтесь».

Мы бросились друг к другу, обнялись, крепко расцеловались.

Больше мы не виделись.

Ребята уехали на спецзадание, под Смоленск, копать

противотанковые рвы. Я осталась в Москве. Все мои друзья,

подруги – все разъехались, кто куда… В общем, поуезжали. В

Москве я осталась одна, на курсах медсестер. Ну, вы знаете,

месяц это был, ровно двадцать второго июля, как по часам

(немцы очень пунктуальные люди), началась бомбардировка

Москвы. Да так… у меня есть блокнотик с записями, в

котором…

3.

Где-то часов в десять вечера, сперва, без десяти десять,

налет, бомбардировка. Лазили на крыши, сбрасывали зажигалки.

Было страшно. Действительно, бомбежка города, особенно

когда… Когда на крыше, тут как-то азарт, видишь все. Но если

95

находишься в бомбоубежище, и грохнуло, – такое впечатление,

что вот тут, рядом. А каждый день сообщения: там пробило, там

убило, там разорвалось… Это было, конечно, очень страшно.

Ну, а курсы медсестер ничего такого вот… Я думала, что

ну, как это, первые эти самые… анатомичка и так далее. Нет,

это было как-то нестрашно. Но тут у меня произошла…

Наверное, нервное напряжение, что ли, срыв… Ничего я не

знала о ребятах, которые на спецзадании. Потом в одном из

писем Коля упрекнет, «как же так, все знали, приезжали… вот к

Коле Банникову, старше курсом, приезжала его жена, а ты и не

появилась». А я не знала просто, где они. Если бы… я б,

конечно, туда, наверное, поскакала. Но это… это было

возможно, но...

И вот курсы медсестер. Первая операция, на которой я

присутствую, где-то, наверное, прошло около месяца. Стоим мы

все в халатах… вокруг… окружили этот… Привезли на каталке

юношу, которому под местным наркозом делают операцию,

несложную. Там какая-то грыжа, что-то такое. Я стою одна, так

сказать, в первом ряду. И вот я услышала скрип скальпеля по

живому телу – и я отключилась. Я потеряла сознание, упала в

обморок и слышу только… реплики услышала подруг-девчонок

младше курсом: «Хм, лихой казак! Надо же, кисейная

барышня!» Мне стало так обидно, и я сказала себе «нет, из меня

врач не получится, хирург – тем более». И я пошла в приемную

комиссию, медкомиссию, в военкомат (была у нас же, на

истфаке), в ополчение записываться. Ну, конечно, буквально,

первая же или вторая, когда узнали, что у меня «минус семь»…

«Да ты что? Да ты своих перестреляешь». — Я говорю: «Я

стреляю, инструктор пулеметного дела…» И то, и се. — «Да ну,

своих перестреляешь». Мне отказали. Куда деваться?

Вернувшись со спецзадания в Москву, в октябре сорок

первого года, Николай попытался меня найти — не нашел. Он

нашел мое письмо… получил мое письмо, которое я оставила

его товарищам, которые были, оставались в Москве, – Косте или

Коле Шеберстову. И он один… Для наших товарищей,

вернувшихся со спецзадания, сокурсников, была госкомиссия.

96

Они, большинство из них получили назначения и поехали

доучиваться.

Коля, только один Николай и его товарищ по курсу Арчил

Джапаридзе пошли добровольцами. И в день, очень тяжелый в

Москве, середина октября, пятнадцатое-шестнадцатое октября

они получили… их взяли в армию. И они пешком вышли из

Москвы, по Владимирской дороге, вот, на Муром. И оттуда

Коля мне начал писать письма в Ташкент, зная, что у меня отец

в Ташкенте, что вероятно… Он узнал, что я уехала в Ташкент по

назначению, на работу в школу. И эти письма до меня доходили

очень долго. Пять писем всего есть. Вот. Сорок первый год,

октябрь по декабрь. Последнее письмо двадцать восьмого

декабря сорок первого года – он отправляется на фронт в

гвардейских частях. А к этому времени уже был приказ

Сталина, что всех старшекурсников сохранить, не отправлять.

Но вот… Так получилось.

Он пишет о том, как он… (мне пишет), что как неудачно он

встретил сорок первый год с этой взбалмошной телеграммой.

Вот теперь он пишет: «Что меня ждет впереди, – не знаю. Если

останусь жив… Вот мне двадцать два года. Впереди полная

неизвестность. Буду тебя разыскивать. Ты, наверное, обо мне

плохо думаешь…». Что-то вот в таком роде.

И попадает он в часть под Москвой, это как раз декабрьское

наступление. И буквально в одном из первых боев в феврале,

восьмого февраля он погибает. Впоследствии я разыскивала и

нашла платежную ведомость от восьмого декабря такой-то

части триста тридцать первой дивизии. Там, где его фамилия

значилась, ему надлежал… он был политрук, замполитрука

пулеметной роты.