Мы были юны, мы любили

Тот остановился, больше от удивления, поскольку «красавчиком» был назван впервые в жизни. И вздрогнул, чудом удержавшись от того, чтобы не перекреститься и не сказать: «Свят-свят, рассыпься»: с круглого, веснушчатого, перепуганного лица на него смотрели серые, широко расставленные глаза.

– Лиза… – невольно вырвалось у него.

– Ась? – не расслышав, переспросила незнакомка, и Илья увидел, что она совсем молода, не больше двадцати. Тяжелая, растрепанная каштановая коса, размотавшись, упала ей на плечо, девушка досадливо отбросила ее, обернулась назад – и тут же резво прыгнула за спину Ильи, потому что к ним, непотребно ругаясь, несся рыжий взъерошенный парень с поленом в руке:

– Рупь отдай! Возверни рупь, кур-р-рва, убью! На полтинник сговаривались! Деньги трудовые небось, возвертай немедля!

– Ай, господи-и-и! – тоненько заверещала она, прячась за Ильей.

Тому вовсе не улыбалось вмешиваться в драку, к тому же он догадался, кем является похитительница трудового рубля. Но рыжий с поленом был уже близко, вокруг – ни души, и Илья, быстро нагнувшись, выдернул из-за голенища нож.

Он не собирался пускать нож в дело, рассчитывая только напугать парня, – и это ему удалось. Тот остановился в двух шагах, тяжело дыша и опасливо поглядывая на посвечивающее в свете фонаря лезвие.

– Отойди, цыган, – неуверенно буркнул он. – Не путайся, твое дело – сторона. Она, зараза, рупь увела. Пущай возвернет – и катится, откуда выкатилась.

– Отдай… – тихо велел Илья, повернувшись к прячущейся за ним девушке.

– Чичас ему, – шепотом ответила она. – Однова уже отдала, так он и полтинника обещанного не оставил… А мои разве не трудовые?

Илья нашел в ее словах резон и сказал рыжему:

– Вали, пока я не осерчал. Коли полтинника жалко, так женись. Будешь на халяву каждый день пользоваться.

– Морда конокрадская, – осторожно ругнулся рыжий. – Гляди, Лушка и тебя обдерет как липку, она такая…

– Шлепай, шлепай. – Илья убрал нож в сапог. – Да бревнышко не урони смотри. За женой бегать сгодится.

– Вот встречу я тебя в закоулке…

Илья даже не стал отвечать. Девица чинно уцепилась за его локоть, пошла рядом и, уже сворачивая за угол, показала рыжему язык.

– Ну, вы просто мой спаситель неописуемый! – заявила она Илье, очутившись на освещенной улице и прижавшись к нему еще ближе. – Не побрезгуете в гости зайти? Здесь недалече, в Хомутовском…

Илья колебался. Ни в какие гости, тем более к уличной потаскухе, идти ему не хотелось. Но Лушка лукаво и вопросительно взглянула на него снизу вверх, и снова запрыгало сердце: как же, проклятая, похожа… Похожа на Лизку, на Лизавету Матвеевну, которую он не любил никогда, но и забыть не мог. Полгода прошло – а все вспоминался пустой, засыпанный снегом Старомонетный переулок, темный дом, пахнущие мышами и ладаном переходы и лестницы, комната с иконами за лампадой, свеча на столе, серые, полные слез глаза, горячие руки, белая грудь под рубашкой… Как забудешь такое… Как забудешь ее слезы, ее горестные просьбы:

– Возьми ты меня хоть в табор свой, не могу я без тебя, не в силах…

– Да что ты там делать будешь, дура? Пропадешь через неделю…

– И пусть! Хорошо даже! Хоть неделю, неделюшку одну в радости прожить, с тобой рядом, а там… Пусть все огнем горит!

Он, дурак, только смеялся тогда. Ну куда ему было волочить в табор купчиху, и чем бы она, в самом деле, там занималась? Настю, цыганку, и ту бабы все лето гадать обучали, да так толком и не выучили, а уж Лизку-то… Смех и думать было. Он и смеялся.

Илья никогда не лгал Лизе. Не обещал ничего, не клялся в любви, потому что уже тогда сходил с ума по Насте. Он не был виноват ни в чем. Но душа ныла до сих пор, и сейчас, глядя на круглое, сероглазое лицо Лушки, Илья знал: пойдет с ней. Ненадолго, только сегодня, только нынешним вечером. И ни одна живая душа об этом не узнает.

Лушка снимала комнату в длинном, черном двухэтажном доходном доме, мрачно выглядывавшем из зарослей поникших под дождем кустов сирени.

– Заходите, красавчик. Здесь топлено. Вы не беспокойтесь, у меня только приличные господа бывают, семейные, даже один доктор ходил. Я недавно гуляю, по обстоятельствам плачевным, а до этого в рублевом заведении служила, у мадам, так нас даже каждую субботу смотрели в больничке, чтоб не завелась гадость какая…

Болтая без остановки, она отперла номер, безошибочно попав ключом в скважину в полной темноте коридора, вошла, таща за собой Илью, и чиркнула спичкой, зажигая свечу. Свеча – обгрызенный мышами, весь оплавленный огарок, помещенный в узкий стакан, – осветила небольшую комнату с аккуратно застеленной кроватью, на которой высилась прикрытая вышитой салфеткой гора подушек. Кроме кровати, в комнате были буфет, заставленный баночками с румянами и помадой, флаконами и пустыми бонбоньерками, дешевый дощатый сундук и стол без скатерти, на котором стояла начатая коробка монпансье. На узком подоконнике топорщилась из горшка красная, буйно цветущая герань и лежала раскрытая книжка.

– Грамотная ты, что ли? – с уважением спросил Илья.

– Как же, два года при церкви обучалась. А вы книжки любите?