Мы были юны, мы любили

Илья, бурча, отмахивался. В Москве, в хоре, ему ни разу не удалось спеть с Настей: та исполняла дуэты только с братом или, изредка, – с отцом. Петь с чужим парнем, не мужем, не родственником, было нельзя, Илья об этом знал и не переживал. Пел с сестрой, и, кажется, неплохо, потому что у них с Варькой тоже было море поклонников, специально приезжавших в ресторан «на Смоляковых». Но петь с Настей он опасался до сих пор. Почему – не знал. Понимал, что не сфальшивит, не даст петуха, не сбавит тона в ненужном месте – и все-таки робел, словно Настя все еще не была ему женой. И, глядя на ее тонкое, смуглое лицо, на вьющуюся прядку у виска, на длинные брови, на темный ворс ресниц, Илья в который раз думал: почему она с ним? Зачем пошла в эту жизнь, уехала из Москвы, из хора, от поклонников, цветов и аплодисментов, зачем связалась с таборным парнем? Добро бы хоть красивым был… Но тут Илья спохватывался, понимая, что подобные мысли до добра не доведут, и оглядывался по сторонам: не заметили ли чего цыгане. Но Настя пела – и все смотрели только на нее. Так было в Москве, так было в таборе, так было и сейчас.

Разумеется, уже через неделю в доме толклись хореводы со всего города. Илья не возражал против того, чтобы жена пошла петь в какой-нибудь трактир, но Настя всем отказала наотрез. Когда удивленный Илья поинтересовался о причине такой несговорчивости, Настя горько улыбнулась и поднесла руку к лицу:

– Ты забыл?

Нет, Илья не забыл. И снова, как тогда, летом, в Новочеркасске, у него болезненно сжалось сердце, когда взгляд упал на длинные шрамы, тянущиеся по левой щеке Насти. Старая Стеха со своими заговорами, сушеными корешками и травами сделала все, что могла: от рваных, уродливых ран остались тонкие красные полоски. Но и Стехе, и Илье, и всем было видно: красоты Насти больше нет. Сама Настя, впрочем, не плакала и, кажется, даже не особенно переживала по этому поводу. А Илья однажды поймал себя на мысли, что в глубине души радуется случившемуся. Теперь Настька никуда от него не денется, не уйдет, не сбежит обратно в Москву, к отцу, к хору… Подумав так, Илья невесело усмехнулся про себя: «Свинья ты, морэ…» «Ну и пусть свинья, – немедленно ответил кто-то второй внутри него, злой и ехидный. – Лучше так, чем всю жизнь бояться… Мне она любая годится. А остальных – к чертям под хвосты!»

– Но, Настька… Раз хореводы-то зовут – значит, ничего? Их же, царапин твоих, и не заметно почти…

– Не ври, – со вздохом сказала она. – Пусть уж… Видно, свое отпела. Я на «лысую гору» не пойду, умру лучше.

Илья невольно вздрогнул, вспомнив о том, что «лысой горой» в ресторане называлась скамейка, стоящая возле самого хора, но отгороженная от него занавеской, где сидели очень некрасивые или постаревшие цыганки, обладающие тем не менее отличными голосами. Показывать таких артисток гостям было нельзя, но своим пением они помогали хору и тоже получали неплохие деньги от общего заработка. Однако при чем тут Настя? Ее – на «лысую гору»?! На чертову лавку, от которой даже Варька в свое время смогла отвертеться?! Илья нахмурился, хотел было возразить, – но странное, отчужденное выражение, мелькнувшее в глазах Насти, остановило его. Он не решился спорить. И снова подумал: оно и к лучшему. Хоть не беситься лишний раз от ревности, глядя, как пьяные купцы таращатся на твою жену и бросают ей кредитки. Еще в Москве насмотрелся, до смерти хватит вспоминать.

– Все равно ты лучше их всех, – упрямо проговорил он, смотря через плечо жены в стену. – Выдумала – «лысая гора»… Не для таковских заведена!

– Глупый ты какой… – отозвалась она, прижимаясь щекой к его плечу.

– Ну, пойдешь, что ли, в трактир? Последний раз спрашиваю! – как можно суровее спросил Илья, а сердце уже подкатилось к горлу: ну, как согласится все-таки? Не отопрешься ведь тогда, от своего слова не откажешься…

– Не пойду, – решительно ответила она.

Илья пожал плечами, отошел – и почувствовал, как скользнула по спине противная струйка пота. Рано, выходит, успокоился… Стоя у окна и глядя на грязную, залитую дождем улицу, он чувствовал, что жена смотрит на него и что в глазах ее – тревога. Через минуту Илья стянул с гвоздя кожух, буркнул: «Дело на Конном есть, совсем из башки вон…» – и быстро вышел из дома.

В тот вечер Илья и встретил Лушку. Он возвращался домой из конных рядов, на улице уже смеркалось, снова начался дождь, и Илья думал только об одном: как бы скорее оказаться дома, возле Насти. Он ускорил шаг, чтобы не промокнуть до нитки, но вдруг из темного кривого переулка раздался истошный женский крик:

– Ой, спасите, убивают, люди-и-и!

Илья обернулся – и прямо на него из переулка выбежала женщина. Она была без платка, в заляпанной грязью до колен юбке и плюшевой кофте, тоже измазанной донельзя. Похоже, девицу не так давно изваляли в луже.

– Ой, красавчик, поможите ради господа! – вцепилась странная незнакомка в локоть Ильи.