Мушкетер

Разумеется, караульное помещение гвардейской роты, куда я пришел после прощания с Атосом, было не лучшим местом для такого занятия. Меня встретили шутливыми намеками, которые, будь я настроен иначе, заставили бы меня покраснеть от смущения. Товарищей по роте, точно так же, как до них Атоса, ввел в заблуждение мой утомленный вид – при том, что едва пробило девять часов утра. Их предположения относительно причин Голубятни, я обнаружил Мушкетона, задумчиво глядевшего в окно и оживившегося при моем появлении. Впрочем, тотчас взгляд его вновь померк, а лицо обрело выражение глубокой меланхолии. Мне было не до того, чтобы выяснять причину смены настроения слуги. Я приказал подать завтрак, а поев, велел заняться моей одеждой и обувью; сам же здраво рассудил, что от тревог и забот лучше всего поможет Морфей. Молодость и усталость взяли свое. Несмотря на тяжкое душевное состояние, уснул я быстро и глубоко.

Растолкал меня все тот же Мушкетон. Увидев, что я открыл глаза, он поспешно отскочил на пару шагов (рука у меня со сна тяжелая, и ему уже не раз попадало за то, что он нарушил господский сон).

Он сообщил мне, что хозяин дома, в котором мы снимали две комнаты, уже дважды наведывался и напоминал о том, что плата за последние три месяца им все еще не получена.

– Я ему сказал, что ваша милость со дня на день должны получить большую сумму денег из дома, – сказал он.

– Что же, – сказал я без улыбки, – Уже и Мушкетон в пророках? Я действительно получил деньги.

Он изумленно вытаращил глаза, а я нарочито небрежным жестом высыпал на стол большую часть содержимого мешочка на стол. При виде монет мой слуга едва не лишился чувств. Во всяком случае, он застыл наподобие жены Лота, правда, зачарованный не пожаром Содома, а блеском золота.

Насладившись этим зрелищем (не золота, а окаменевшего слуги, разумеется), я велел Мушкетону немедленно отнести хозяину дома нужную сумму, а затем пройтись по лавкам возле Нового моста и приобрести лучшего черного бархата – на новый камзол. Он быстро сгреб деньги и побежал выполнять мои поручения. Похоже, я вернул себе авторитет в его глазах. Кроме того, он рассчитывал, что после обзаведения новым платьем я, как заведено, отдам ему старое. Страсть же к господским нарядам была одной из самых сильных страстей этого плута.

Отправив Мушкетона, я ссыпал оставшиеся деньги в мешочек. Хорошее настроение от бесхитростного восторга, выраженного моим слугой, быстро прошло. Я вновь вернулся мыслями к тому, что узнал минувшей ночью. Разложив перед собой санбенито отца, я задумался. После разговора с Лакедемом, я жаждал поскорее уничтожить это свидетельство позора. Но сейчас, глядя на грубую желтую шерсть и на небрежно намалеванные темно-красные буквы, я почувствовал, что не смогу этого сделать. Я решил, что буду хранить санбенито до тех пор, пока не отправлю в ад дона Жаиме душ Сантуша. И только после этого сожгу. Вместе с пожелтевшим доносом и списком тайных евреев Порто, которых, скорее всего, не было бы в живых, если бы эти списки попали по адресу. Если бы на пути доносчика в давнюю ночь не встал юный Авраам ду Пирешу.

Не могу сказать, чтобы окончательно избавился от подозрительного и даже презрительного отношения к народу, к которому принадлежал сам. Но сейчас, понимая, какие испытания выпали на долю моих родителей только из-за того, что они были иудеями, я перестал сетовать на судьбу. Если мне происхождение могло помешать сделать карьеру, то их оно привело в застенки инквизиции и, в конце концов, вынудило бежать из родной страны. Мысль же о положении евреев – в Испании, во всяком случае, – вызывала у меня искреннее сочувствие.

Так или иначе, я жаждал отомстить за смерть отца. И уже в следующую субботу вновь пришел в гости к Исааку Лакедему. Меня приняли здесь с некоторой настороженностью, которая, правда, благодаря госпоже Лакедем, быстро развеялась. С тех пор я регулярно посещал этот дом и, правду сказать, вскоре начал находить особое очарование в субботних визитах, чувствуя в праздничных застольях ту домашнюю теплоту, о которой, признаться, иногда скучал и которой не испытывал с тех пор, как умерла моя мать. Рашель относилась ко мне как к брату и даже иной раз поверяла свои маленькие секреты. Я же вновь отметил про себя, что она вовсе не была такой дурнушкой, какой показалась мне в первую встречу. Словом, нежданно-негаданно я обрел в Париже уголок, в котором отдыхал после казарменных будней и шумных проказ.

Не то, чтобы я забыл о своей цели, но она словно утратила несколько свою остроту. Тем более, дни проходили за днями, а опасения господина Лакедема не сбывались.