Мушкетер

Лишь одно обстоятельство тревожило меня всерьез: полное, казалось бы, исчезновение человека по имени Жаиме душ Сантуш. По возвращении в Париж я ожидал его со дня на день. Несколько раз мне даже казалось, что я видел его – или кого-то похожего. Но шли дни, недели, месяцы, а дон Жаиме все не появлялся. Несмотря на это, я был уверен, что нам еще предстоит встретиться – и эта встреча станет последней. Я знал об этом человеке достаточно, чтобы понимать: тот, кто позволил себе дерзость встать на пути его мести и помог скрыться его жертвам, не может позволить себе быть беспечным. Точно так же я не сомневался и в том, что установить подлинную личность бесхитростного служаки Портоса не составит труда для г-на душ Сантуша.

Меня не пугало его появление, напротив – я мечтал о нем. Ведь затеянная мною экспедиция в Савойское герцогство перечеркнула не только планы дона Жаиме, но и мои собственные – отомстить ему за убийство отца.

К сожалению, я не мог никак повлиять на события – мне ничего не было известно ни о местопребывании моего врага, ни о том, как вся эта история подействовала на него. Мне оставалось лишь одно – ждать.

В годовщину моего производства в мушкетеры, 6 апреля 1625 года, мы устроили славную пирушку в кабачке на улице Феру. Мы – это прежде всего Атос, Арамис, в конце концов поддавшийся уговорам и тоже ставший мушкетером, и я. Чуть позже к нам присоединились еще трое наших товарищей – де Рео, де Жуазель и еще один молодой человек, имени которого я не запомнил. Он был родственником г-на Мопертьюи, корнета нашей роты; зачислили его совсем недавно, по рекомендации Мопертьюи, так что, в отличие от меня, ему не пришлось служить в гвардейской роте.

За последний год я сдружился с Арамисом почти так же крепко, как и с Атосом. С бывшим аббатом мне было одновременно и проще, и сложнее. Проще – потому, что, во-первых, мы были почти ровесниками, ему исполнилось двадцать два года. Во-вторых, его вечная таинственность и некоторое лукавство, как я понял очень быстро, были продиктованы не природной неискренностью, а тем воспитанием, которое он получил в духовной семинарии.

Но и сложности в наших отношениях появились почти сразу же. В отличие от прямодушного Атоса, Арамис был скрытен. За его напускной наивностью пряталась натура, склонная к хитроумным интригам. В разговоре, выходящем за круг привычных тем, он предпочитал высказываться намеками. И конечно же никогда не забывал напомнить о том, что военную свою жизнь считает вынужденной и временной и мечтает о том дне, когда ему удастся наконец сменить мушкетерский плащ на сутану. Мне это казалось странным – особенно после того, как я убедился в его фехтовальном мастерстве и безусловной отваге. Арамис чаще других оказывался в круге дворцовых интриг, а среди имен, которые он мог небрежно упомянуть в разговоре, не было ни одного, которое бы было известно менее трехсот лет. Его характер представлял собою удивительную смесь скрытности и почти детской наивности. Очень быстро он вошел во вкус тех развлечений, которые были в ходу среди мушкетеров и гвардейцев, и с удовольствием при случае задирал телохранителей его высокопреосвященства, чтобы затем скрестить шпаги с кем-нибудь из обладателей красных плащей либо в Люксембургском саду, либо на Пре-о-Клер. Фехтовал он превосходно, был отважен и решителен, суждениями отличался тонкими и глубокими, так что его авторитет среди мушкетеров вскоре уступал разве что авторитету Атоса – и, разумеется, де Тревиля. Я тоже охотно признавал его старшинство. Он же временами пользовался моей физической силой – примерно так, как некогда друг детства Андижос. Но поскольку природное тщеславие подталкивало меня самого демонстрировать силу и выносливость, то его хитрости не вызывали во мне протеста. Я с удовольствием выступал секундантом в нескольких дуэлях моего друга. Кроме того, несколько раз я сопровождал его на тайные встречи – с какой-то белошвейкой; при этом мне пару раз пришлось отбиваться от каких-то типов, устраивавших засады на Арамиса.

Так, например, после отъезда его белошвейки в Тур он впал в такое отчаяние, что нам с Атосом пришлось приложить немало усилий, чтобы излечить его от глубокой меланхолии. Он с такой жадностью слушал наши увещевания и с такой непосредственной доверчивостью воспринимал доказательства невинности исчезнувшей возлюбленной, что я – редкий случай! – вдруг почувствовал себя старше и опытнее его. Особенно явно это проявилось в тот вечер, когда от исчезнувшей возлюбленной принесли письмо.

Глядя на его жеманные манеры, чуть слащавую улыбку, я всякий раз вспоминал другого известного мне Арамиса – с тигриным взглядом и стремительной шпагой, решительного и отважного воина. И конечно же второй мне нравился куда больше.