Мурманский сундук.Том 2

Материалом для изготовления бус служило стекло. Хранилось оно снаружи в деревянном ларе, лежало в кучах возле ограды, было ссыпано в сарайчики на берегу реки. Для Лыткарина, когда он только что приступил к работе, и ничего не понимал в технологии, оно было одинаковым. Но вскоре он стал различать его. Было стекло «варёное», лёгкое и мягкое, было цветное, густого цвета, стекло чёрное, доставлявшееся издалека, то ли с Валдая, то ли с Печоры, вязкое и тугое. Бусы, изготовленные из него, как говорили старые штамповщики, шли в Китай. Самое плохое было стекло флаконное — битые пузырьки со стекольного завода «Красный факел». Оно плохо плавилось и быстро остывало. Бусы из него часто трескались и рассыпались.

Процесс изготовления бус был простой. Стекло насыпали на порожек печурки, где оно прогревалось. Холодное стекло нельзя сразу подавать в огонь — оно разлеталось на тысячи мелких осколков с шумом, похожим на разрывы бутылок с карбидом. Перед каждым из рабочих стояла тумбочка, накрытая толстым куском стальной плиты. Главным орудием было жигало, или жигала — стальной прут с деревянной ручкой на одном конце и «облепкой» — куском огнеупорной глины — на другом. Облепку раскаливали и тогда к ней прилипало разогретое стекло. Когда стекла набиралось достаточно, его закатывали на тумбочке широкой тупой стамеской — «ножом», придавая форму редьки. Хвостик подсовывали под штамп станка, и тонкая малиновая змейка — штамповщики называли её «жилкой», вилась по желобу, остывала, ломалась и падала в бачок.

Мишка уже штамповал. Он маленькой кочерёжкой разбивал в жёлобе жилку на мелкие кусочки, чтобы они уместились в ведре, и искоса поглядывал на Казанкина, напевая вполголоса какую-то песню.

Васька наконец умастился на табурете, отодвинул пошире заслонку вентиляционной трубы, подставляя лицо прохладному воздуху. Достав жигало с красной стеклянной редькой на конце, закатал её на плите и сунул под штамп. Но стекло залипло, и жилки не получилось. Васька отправил жигало снова в печь, взял щепочку, макнул в масло и хотел смазать иглу штампа и тут только заметил, что стальной проволочки нет.

Он взглянул на Мишку, предполагая, что это его проделки. Но тот, как ни в чём не бывало, штамповал, и плечи, руки, живот и даже ноги тряслись в такт ударам рычага. Казанкин стал затачивать новую проволоку и позабыл, что у него в печи греется жигало. Когда он достал его, стекла на облепке не было — оно сбежало в печь.

Увидев это, бригадир погрозил Мишке:

— Смотри, заставлю печь внеурочно чистить.

— А почему я? — поднял от станка лицо Мишка. Оно было невозмутимым, но плутоватые глаза играли: — Это Новоиерусалимскому надо чистить. Он стекла напустил.

— Шутки у тебя, Никоноров, какие-то нескладные, — проворчал Фунтиков. — Дождёшься ты у меня…

— Да ладно, дядя Вань, — поднял кверху руки Мишка. — Я больше не буду… А Ваське вперёд наука: прежде чем начать работу — проверь рабочее место. Салага!

Мишка успел отслужить в армии и привёз оттуда обидное прозвище «салага». Он им разбрасывался направо и налево, крестя им всех, кто не служил в армии.

Казанкину доставалось ото всех. Он был не здешний, а из-под Истры. Знал тьму частушек и прибауток, играл на гитаре и гармони, и этим всегда тешил штамповщиков в длинные осенние вечера, когда печь чадила — не было тяги, и штамповщики, побросав жигалы, забивали «козла» или курили, а Васька наяривал на гармони.

Он любил читать приключенческие книги и часто бригаде рассказывал байки про экзотические страны, перемешивая прочитанное с выдуманным. Речь его пестрела оборотами и словами тоже экзотическими: «ревущие сороковые широты», мыс Горн, «страшные Соломоновы острова», «Туамоту», «Монтесума» и тому подобными. Был он выдумщик и шутник и всегда соперничал с Мишкой Никоноровым по части баек. Своего конкурента в деле подначек звал Михал Облепычем, Сеню Дудкина прозвал Жигал Иванычем, Колю Мячика — Алитетом, черноволосого мужичка, нервного и непредсказуемого в своих действиях из смены Кобылина звал Мухтар-ага. Правда, и штамповщики не остались в долгу, приспособив и для него кличку. Звали его не иначе как Вася Новоиерусалимский, по тому месту, откуда он был родом.

Он был большим мастером создавать юмористические ситуации. Получив как-то очередной нагоняй от Колосова, он приплёлся в вестибюль, выложенный старинной плиткой, где у окна, закованного в решётку, стояла широкая скамья. Здесь всегда было прохладно, сумеречно и здесь курили, убежав от жары штамповки. На скамье рядом расположились Мишка, Саша, Коля Мячик и Дудкин. Васька присел на краешек скамьи и сначала безучастно прислушивался к разговору, ещё не отойдя от «схватки» с мастером, а потом неожиданно спросил у Коли Мячика:

— Мячик, дай бушлата за стеклом сходить? Ветер на улице.

У Мячика начисто отсутствовало чувство юмора. Он тяжело поглядел на Казанкина, длинно вздохнул и ответил простуженным голосом:

— Что у тебя своей одёжи нету? Свою возьми и одевай! Чего на мою зариться. Не голый ходишь.