Муравейник в лёгких

Так Бонд узнал, насколько близка к самой маленькой та матрёшка, которую он называл своим миром. А по блаженной красноте глаз всех окружавших его полусонных граждан он заключил: мироздание в эти минуты говорило лично с ним. С того самого дня он не водился больше со сверстниками, не стремился вырваться в первые ряды, да и вообще не вызывался впредь на какую-либо работу под коллективным началом. Теперь Бонд подолгу гулял по Нижнему Бронхксу без какой-либо видимой цели, задумчиво бродил по границе Чёрной Пустоши и в целом вёл такую жизнь, которую муравьи из ударного отдела назвали бы чистым тунеядством. Изредка выполняя задачи добровольно-принудительного толка, Бонд не мог отделаться от ощущения тщеты происходящего. Дозы его собратьев, ползущие каждый день по венам Королевства в надежде однажды приобрести элитный альвелофт с видом на королевские покои, вызывали – нет, не отвращение, а скорее брезгливость, желание поскорее вернуться домой и долго-долго чистить усики. Однако Бонд остро ощущал некоторую несостыковку: осознание этих вещей, изливаемое им в плаксивых трактатах, не вело к избавлению от телесных нужд. Что-то явно было лишним. Либо ум, сознающий оскорбительную простоту жизни, либо бренное тело, вязнущее в благосе перезревших мечт и желаний. Впрочем, как Бонд узнал из того божественного диалога, и то, и то было, в сущности, одним и тем же – иллюзией, от которой неплохо было бы избавиться. Он подумывал о том, чтобы кинуться в Чёрную Пустошь, устранить затянувшееся недоразумение, но инстинкт самосохранения убедил его в том, что покончить с собой означало бы поверить, будто что-то вообще начиналось, впрячься не хуже пассионариев из министерских кабинетов. К тому же нельзя было отрицать, что заботливая рука всегда поднесёт тебе миску с едой, когда захочется есть, и пустой тазик после – стоит только притвориться вовлечённым в ячеечную жизнь собратьев. И немного в эту вовлечённость поверить. Но для умного муравья это была лишь вынужденная мера, тактический прогиб. Бонд знал, что твёрдый материал при воздействии внешних сил надламывается, упругий же, корректно выражаясь, идёт с этой силой на некоторый компромисс, при котором признает её влияние на себя, но вместе с тем сохраняет целостность. И с некоторой долей авантюризма Бонд решил, что прогибаться можно и нужно с удовольствием. Поэтому как вид деятельности он избрал красивое, но никуда не ведущее изобличение общемуравьиных пороков, то есть писательство. Ему нравилась сама идея писательской неприкосновенности: острое перо творца безнаказанно укалывает зашуганных, обессиленных рабским трудом и оттого до безобразия жалких и злобных обитателей нижнего Бронхкса; Королева же, как и другие держатели верхних альвелофтов, дабы не потерять одобрямс и не показаться излишне хитиновой, выходит из зала с потрёпанной улыбочкой и говорит: «Ну и пьеска, всем досталось, а мне – больше всех!», пока финансисты выкачивают из земли всю мокроту.

Бонд до сих пор несколько стеснялся своего редкого имени, поэтому придумал себе творческий псевдоним – Нё Бесьё. Им он как бы указывал на свою связь с самими нёбесами, верхним пределом мира, из-за которого никто из сумевших взобраться по Склизкому Пути ещё не возвращался.

Нё Бесьё знал, что́ нужно обитателям низов, потому что с самого детства видел, как они, жадно присасываясь к своей дневной дозе счастья, провожали её (иногда вместе с собой) в последний путь. Его творчество стало чем-то вроде маленькой чёрной капли благоса, всякий раз ускользавшей за границу Чёрной Пустоши, но оставлявшей терпкое послевкусие, которое придворные буквоеды окрестили смолреализмом. Её величеству этот жанр, точнее его устремлённость к низам, пришлась по вкусу, хоть благос она, понятное дело, никогда не пробовала. Ко двору Нё Бесьё никто не приблизил – с его периодическими потявкиваниями в адрес Королевы это было бы слишком неразумно в понимании масс и слишком очевидно для единиц просвещённых. Но он, оставаясь, как ему казалось, аполитичным и неподкупным, был фигурой угоднее и полезнее самого сладкоголосого и безвольного подпевалы. Наверху отлично понимали, что народ – это аппендикс, который может только выделять ферменты для усваивания или – в данном случае – освоения природных ресурсов и гноиться. Но поскольку удаление приведёт к дисфункции всего организма, а обслуживать мокротные шахты и благопроводы кому-то надо, остаётся только понемногу откачивать гной общественного недовольства дренажными трубками, которыми и были народные заступники, стенографисты народной жизни, собиратели народных слёз и прочие шелкопряды. Решение Королевы оказывать им свою благосклонность было, на первый взгляд, отчаянным, но, в конечном счёте, верным – среднему жителю Нижнего Бронхкса было вполне достаточно вместо реального бунта читать о нём, зная, что такие умные и прогрессивные представители творческой элиты, как Нё Бесьё, недовольны нынешним положением вещей и борются за гражданские свободы.