Мультики

— Это что? Снотворное? Хотите, чтобы я заснул, а потом сонного повезете на Пролетарскую? Это вас Разумовский так подучил?

— Нас никто ничему не подучивал, — твердо сказал папа. — Мы никому тебя не отдадим.

— Ну что ж, посмотрим. — Я подозрительно покосился на папу, но все же проглотил таблетки и запил водой.

Мама подобрала черепки чашки и выбросила в помойное ведро, села на соседний табурет рядом с папой.

Эмоциональная вспышка утомила меня. Обличать больше никого не хотелось. Я сказал почти миролюбиво:

— Прошу раз и навсегда усвоить: совершенно другой Герман Рымбаев давал свое согласие на реформаторий. Надеюсь, это понятно?

— Да, понятно, — сказал папа.

— Я не против, чтобы меня поставили на учет, — тут я зевнул, — но к Разумовскому в ученики я не пойду…

Мама справилась со слезами и только кивнула. Папа так же спокойно ответил:

— Мы поступим так, сын, как хочешь ты…

— Нечто подобное я уже слышал в Детской комнате милиции, — с тихим презрением начал я, но вовремя сообразил, что эти слова принадлежали отнюдь не папе, а его нарисованному двойнику из диафильма. А обвинять человека в том, что он не говорил, было несправедливо. Я махнул рукой, как бы прекращая никчемный разговор, и отправился спать.

Забегая вперед, скажу, что я так и не выяснил, кто привез меня беспамятного в больницу и записал врачам наш телефон. Можно было лишь гадать, чьих это рук дело. Самому докапываться до сути у меня не хватало ни желания, ни воли.

Никто не пришел за мной и во вторник. Родители оставались дома. Мне это казалось необычайно подозрительным, но я уже не психовал. Я, конечно, вздрагивал от каждого телефонного звонка, мучительно вслушивался в разговор, пытаясь понять, не по мою ли душу голос из трубки? Неожиданные провокационные фразы типа «Я знаю, откуда звонили. Из Детской комнаты…» успеха не имели. Родители, если и замышляли что-то, ни в чем не проговаривались. Мне спокойно отвечали, что звонили с работы.

Потом мы пошли в районную поликлинику. Из дома, признаюсь, выходили с небольшим скандалом. Я решил, что меня коварно выманивают на улицу, чтобы передать милиции. Папе стоило немалого ораторского труда переубедить меня…

В подростковом кабинете нас направили к невропатологу — совсем молодой девчушке, с виду недавней выпускнице мединститута. Бегло оглядев наши больничные бумаги, она выписала направление в районный психоневрологический диспансер № 16.

Мы с папой пошли домой, а мама поехала в этот ПНД № 16. Она вернулась часа через три и сказала, что узнала от женщин в очереди, дескать, нужно идти к завотделением Божко — он кандидат наук и очень хороший специалист. Я не имел ничего против диспансера. В четверг мы отправились на прием.

Так я познакомился с Артуром Сергеевичем Божко. Помню, мы ввалились в его кабинет всей троицей, что вызвало на его лице улыбку. На вид Божко было за сорок, невысокий и щуплый, он по комплекции очень напоминал нашего папу. И лицо у Божко было совсем не врачебное, простое, как у слесаря на заводе, без видящих насквозь глаз, колдовских мохнатых бровей. Слова Божко произносил с мягким, каким-то шаркающим украинским акцентом, точно он и не говорил, а прогуливался по деревянному полу в тапочках на мягкой кожаной подошве.

Артур Сергеевич пригласил нас сесть, а потом поинтересовался:

— Ну, кто начнет первым? — и сам же предложил: — Давайте послушаем вначале мамочку.

Мама страшно волновалась, говорила сбивчиво, голос то и дело набухал слезами. При этом она хитрила. По ее версии, меня кто-то напугал, а возможно, и ударил, после чего я потерял сознание. Божко слушал и улыбался, но поразительно, какая легкая была эта улыбка! В ней не было и доли насмешки, лишь доброе удивление, дескать, что вы тут, ребята, переполох устроили, ведь ровным счетом ничего страшного не произошло, ну упал человек на улице, с кем не бывает. Мама, ободренная этой доброжелательной мимикой, успокоилась и закончила рассказ почти спокойным тоном.

Мы подождали, пока Божко бегло просматривал наши справки и выписки. Казалось, Божко недоумевает, что за чушь понаписали эти доктора из больницы. Он шевелил губами, повторяя прочитанное, вскидывал брови, насмешливо кривил рот. А расправив длинный свиток электроэнцефалограммы, даже тихонечко фыркнул, как кот, окинул нас извиняющимся взглядом, словно ему было неловко за своих коллег.

Поскольку Божко молчал, начал папа.

— Что с нашим сыном? — мужественно спросил он. — Это… эпилепсия? — Папа точно подавился словом, а у мамы мелко задрожало лицо и глаза налились слезами.

Божко снисходительно помолчал, с ласковой укоризной посмотрел на папу:

— Разве я сказал вам, что у Германа эпилепсия?

— Нет, — выдохнул папа.

— А хоть кто-нибудь ставил этот диагноз вашему сыну?

— В больнице… — У папы резко сел голос. — Что есть подозрение…

— Ну, вот пусть они и дальше едят свои подозрения, — пошутил Божко. — Сколько угодно. А нам с вами должно быть ни холодно ни жарко от этого.

— Тогда что с нашим сыном? Он болен? — Мама бросила на меня умирающий взгляд.