Мультики

— Мать Германа дала волю слезам, отец крепился, но было видно, что ему непросто дается мужское поведение. — «Сын! Герман!» — вскричали хором родители. — «Мать! Отец!» — жалобно воскликнул Герман, рванулся было к ним и не смог, замер, будто сдерживаемый невидимой преградой…

Первым заговорил папа. Речь его была странной, чужой, с какими-то мелкими вздохами перед словами, точно папе подменяли каждое слово.

«Понимаете, именно сейчас я всерьез задумался о судьбе Германа. Бесхарактерность и эгоизм, повлекшие тяжелое преступление нашего сына, — результат нашего родительского попустительства. Почему это произошло? Видать, жизнь у наших детей с ранних лет беззаботная. Лично у меня в детстве мало было радостных минут. Только и сбереглись хорошие воспоминания, как с отцом на Первомай в город ездили да на рыбалку. Однажды еще мальцом голопузым сома вытащил — вот такенный сом! Килограммов на шестьдесят, не меньше. Сколько радости было! Я и Герку хотел к рыбалке приспособить. Не захотел он, не приняла душа — городской житель… А сам я из простой крестьянской семьи. В нашем селе не было десятилетки, я закончил восемь классов, поехал в город, поступил в техникум, устроился на завод, после техникума сдал экзамены на вечерний факультет в институте, через шесть лет выучился на инженера. Завод стал для меня тем, что есть землица для хлебороба!..»

Разум Аркадьевич и Ольга Викторовна с преувеличенным вниманием слушали эту ахинею, не имевшую к папе никакого отношения. Я точно знал, что он родился в городе, закончил десятилетку и к рыбалке был равнодушен…

«А Герке нашему все легко досталось. Вот и распоясался, опустился. Нам ведь и классная руководительница жаловалась, что задирает он товарищей, грубит учителям, занятия прогуливает…»

Впрочем, судя по закадровой ремарке Разумовского, весь папин монолог воспринимался педагогами с некоторой иронией.

— Так говорил товарищ Хлопик, отец Германа, переходя от одной житейской мудрости к другой…

«Наш Гера… — голос отца дрогнул, — когда пацаненком был таким вот…»

Он провел ладонью на уровне колена, будто гладил по холке овчарку.

«…Хотел в космос полететь, так и говорил: „Папка, буду летчиком-космонавтом!“»

Слово «летчик» он произнес с нарочитым детским выговором — «лец-цик».

— Разум Аркадьевич и Ольга Викторовна откликнулись грустными понимающими улыбками.

«В летчики хотел… А долетался до Детской комнаты милиции! — сокрушенно закончил папа. — Мать фактически до инфаркта довел. Отца опозорил! Нет, не случайно Герка преступником стал. Никогда он не чувствовал ответственности за свои поступки. Все ему с рук сходило! Не знал он, как трудно добывается честный кусок хлеба. Наш сын вырос, не умея ценить чужого труда! Я это давно заметил, вначале надеялся, молодо-зелено, подрастет — одумается, а оно вот какой… — в горле его заиграли раскаты рыданий, — бедой обернулось…»

«Ну, что вы так? — подбодрил Разумовский. — Все еще поправимо. Буквально десять минут назад Герман сказал мне, что раскаивается и будет жить по-другому. Да, Рэмбо?!»

Герман кивнул, сделал шажок вперед и отдал пионерский салют: «Да, Разум Аркадьевич. Только не называйте меня „Рэмбо“. После всего, что случилось, мне противно мое прозвище…»

Это уже смотрелось чистым фарсом.

«Вы, товарищ Хлопик, произнесли тут много верных слов. Мы хотим вас заверить, что мне и

Ольге Викторовне не безразлична судьба вашего сына. Он оказался в непростой ситуации, выбираться из которой нужно сообща. Сам Герман с этим не справится. — Голос педагога посерьезнел. — Как вы понимаете, сделать вид, что ничего не было, что Герман ничего не совершал, уже нельзя. Проступок мальчика слишком тяжел, чтобы закрыть на него глаза…» — «Работа впереди трудная, — прибавила Ольга Викторовна. — Герману предстоит долгий путь исправления!»

Папа вытер лицо шапкой, от растаявшего снега на щеках его остались капельки воды, подозрительно похожие на слезы.

«Товарищ старший инспектор! Разум Аркадьевич! Не наказывайте по всей строгости! Не забирайте у нас сына… Не надо Германа в колонию…» — Отец отвернулся и уткнул лицо в шапку…

Мне было жаль своего нарисованного папу. Над ним поглумились так же, как и надо мной. Мало того что назвали Хлопиком, так еще и выдумали дурацкую биографию, принудили говорить глупости, которых он никогда бы не сказал…

«Успокойтесь, — ободряюще сказал Разумовский. — Мы никуда не забираем Германа. И я, и Ольга Викторовна — мы оба против колонии!» — «Но оставить Германа без опеки все же нельзя», — закончила Ольга Викторовна.

Папа бросил рыдать в ушанку, мама тоже не плакала.

— Лица безутешных родителей осветила слабая надежда… — интриговал Разумовский.

Это «освещение надеждой» выразилось в повышенной почти фосфоресцирующей бледности их щек.

— Разум Аркадьевич предложил: «А давайте-ка лучше послушаем Германа. В Детской комнате он уже прошел первый самый главный экзамен на честность. Скажи, Герман, если мы отпустим тебя домой, хватит ли у тебя силы воли удержаться от дурного поступка?»

Мне показалось, что вопрос был обращен ко мне лично, но отвечал, конечно, нарисованный Герман.