Мухтар Ауэзов

Это, впрочем, своя история, а мы возвращаемся в Семипалатинск. С ходом времени крепость, сохраняя свое военное первородство, превращается одновременно в административный и торговый центр. Особенно сильно сказался этот сдвиг с возникновением так называемой Татарской слободы, где селился торговый люд и устраивались ярмарки. На месте форпоста возник город, с улицами, домами, государственными учреждениями и всем, что положено иметь уездному центру, — а в 1782 году Семипалатинск этого положения и достиг. Еще семьдесят лет спустя Правительствующий сенат издал постановление, предписывающее «из частей, находящихся на левом фланге киргизской (то есть, естественно, казахской. — Н. А.) степи… и земель, занимаемых ныне киргизами, кочующими на внутренней стороне Сибирской линии по правую сторону Иртыша», образовать новую область с центром в Семипалатинске. Повышение административного статуса, понятно, повлекло за собой перестройку городского хозяйства и перемены в облике городская дума, вскоре появятся суд, казначейство, затем железнодорожный вокзал, по тротуарам деловито зашагает новый бюрократический люд, на базаре будет еще более шумно и оживленно. Иное дело, быт провинциального города, он вроде бы не соответствовал казенному рангу, да и вообще производил Семипалатинск впечатление глубокой провинции с ее тоскою и всеобщим убожеством. На это, правда, можно возразить первыми же строками «Записок из Мертвого дома».

«В отдаленных краях Сибири, среди степей, гор или непроходимых лесов, попадаются изредка маленькие города, с одной, много двумя тысячами жителей, деревянные, невзрачные, с двумя церквями — одной в городе, другой на кладбище, — города, похожие более на хорошее подмосковное село, чем на город. Они обыкновенно весьма достаточно снабжены исправниками, заседателями и всем остальным субалтерным чином. Вообще в Сибири, несмотря на холод, служить чрезвычайно тепло… Климат превосходный; есть много замечательно богатых и хлебосольных купцов; много чрезвычайно достаточных инородцев. Барышни цветут розами и нравственны до последней крайности. Дичь летает по улицам и сама натыкается на охотника. Шампанского выпивается много. Икра удивительная. Урожай бывает в иных местах сам-пятнадцать… Вообще земля благословенная. Надо только уметь ею пользоваться. В Сибири умеют ею пользоваться.

В одном из таких веселых и довольных собою городков, с самым милейшим населением, воспоминание о котором останется неизгладимым в моем сердце, встретил я…»

Комментаторы в один голос утверждают, что, при всех расхождениях с действительностью (не 1–2 тысячи жителей, а гораздо больше, не две церкви, а одна, и еще мечети есть, и так далее), «городок» этот — Семипалатинск, и наверняка они правы. Как известно, освободившись с каторги в 1854 году, Достоевский именно сюда был определен рядовым Сибирского Седьмого линейного батальона и уволен в отставку в чине прапорщика лишь пять лет спустя, без права проживания в столицах империи. И здесь же были начаты и закончены «Записки из Мертвого дома», о замысле которых он сначала упоминает в письме к Аполлону Майкову от 18 января 1856 года, потом читает уже написанные главы П. П. Семенову-Тян-Шанскому (в Барнауле, где они встретились год спустя) и, наконец, совсем незадолго до отъезда сообщает брату Михаилу: «Эти «Записки из Мертвого дома» приняли теперь, в голове моей, план полный и определенный. Это будет книжка листов в 6 или 7 печатных. Личность моя исчезнет. Это записки неизвестного; но за интерес я ручаюсь. Интерес будет капитальнейший».

Вот тут как раз самое время напомнить о композиции книги и о том душевном состоянии, в котором пребывал, подступаясь к ней, Достоевский. Композиция — несколько вступительных страниц от автора, и далее — текст оказавшейся у него рукописи покойного Александра Петровича Горянчикова, «поселенца, родившегося в России дворянином и помещиком, потом сделавшегося ссыльнокаторжным второго разряда за убийство жены своей и, по истечении определенного ему законом десятилетнего термина каторги, смиренно и неслышно доживавшего свой век в городке К. поселенцем». И сразу же возникает острый контраст: вполне довольный собой и, главное, теплый и веселый городок К. — и оцепеневшая, заживо похороненная жизнь в Мертвом доме, общим описанием которого и начинается рукопись.

«Острог наш стоял на краю крепости, у самого крепостного вала. Случалось, посмотришь сквозь щели забора на свет божий: не увидишь ли чего-нибудь? — и только и увидишь, что краешек неба да высокий земляной вал, поросший бурьяном, а взад и вперед по валу расхаживают часовые…» Здесь все не так, как на воле. Там — полет, здесь — забор, там разомкнутая перспектива улицы, здесь — всегда замкнутые ворота, там — небо, здесь — только краешек.