Мухтар Ауэзов

«Сейчас» — это 1958 год, когда, буквально в одни дни со «Страстной неделей», в книжных лавках Парижа появился роман под названием «Юность Абая». Предшествовала этому долгая и кропотливая работа переводчика, которым выступил тогдашний литературный секретарь Арагона двадцатипятилетний Антуан Витез, личность совершенно замечательная. Превосходный знаток русского языка, он перевел на французский «Чайку», «Тихий Дон», затем стихи своих сверстников — Андрея Вознесенского, Геннадия Айги, Олжаса Сулейменова. Но вообще-то всемирную известность он обрел как театральный режиссер, чья карьера началась в захудалом театрике парижского пригорода Иври (где он поставил, между прочим, спектакль по «Затоваренной бочкотаре» Василия Аксенова), продолжилась в одном из крупнейших столичных театров «Шайо», а закончилась (обидно рано закончилась, Витез умер, едва отметив свое шестидесятилетие) в самом «Комеди Франсез». В Париже он ставил Расина, Гете, Чехова, Маяковского, Брехта, а в Москве, на сцене театра Сатиры, — «Тартюфа». И еще он осуществил один совершенно неожиданный, но для него, человека парадоксального, естественный, наверное, проект — поставил пьесу Аксенова «Цапля» как современную версию «Чайки». Перевела «Цаплю» парижанка Лили Дени, которую, как и Витеза, судьба связала не только с Россией, но — через Россию и русский — с Казахстаном. В ее переводе вышла трилогия Абдижамила Нурпеисова «Кровь и пот».

Вот рассказ Аксенова. Гуляют в Нью-Йорке по Пятой авеню два европейского вида господина и разговаривают о русских птицах. «Цапля» это парафраза «Чайки», уверяет автора Витез, успевший уже к тому времени поставить Чехова. «Мы будем играть ее в тех же декорациях. Вполне естественно, современный советский захудалый пансионат «Швейник» может оказаться в бывшем имении Раневской. «Чайка» и «Цапля» пойдет параллельно — один вечер романтическая птица, другой — болотная красавица. В конце чеховского спектакля Тригорин снимает с камина чучело подстреленной им птицы. Он совершенно не помнит, когда это случилось. Уверен, что он искренне не помнит. То же самое чучело чайки будет стоять на камине в пансионате «Швейник», тут уж совсем никто ничего не помнит. В обоих спектаклях будет играть приблизительно тот же самый костяк актеров».

Так все примерно и получилось, но это уже 1984 год, а мы возвращаемся на тридцать лет назад, когда вполне безвестный еще Антуан Витез принимается, по просьбе Арагона, с которым они недавно ездили в Москву, за первую свою крупную литературную работу — перевод «Абая».

Он получился превосходным, это интуитивно улавливает читатель, даже поверхностно владеющий французским, и это подтверждают те, для кого он — родной. Так что французам, в отличие от русских, повезло. Удача эта сделалась возможной не потому лишь, что работал Витез скрупулезно и честно. В архиве его сохранились десятки и сотни казахских слов сразу в нескольких транскрипциях — арабской, персидской, турецкой, на латыни, кириллице. То есть он не вполне доверял русском переводу, и правильно делал. Точно так же держался он подальше от русскоязычной версии стихов Абая, будучи «почти уверен, что русский текст уже далек от оригинала. А ведь речь идет о казахских эпических поэмах, которые наверняка обладают особой силой и очарованием».

Все правильно, хотя жаль, конечно, что Витез, стремясь быть «как можно ближе к тексту», переводил Абая прозой, как Набоков «Евгения Онегина». Но все-таки это действительно лучше, чем «скверные стишки», щедро рассыпанные по русскому переводу романа.

И все-таки несуетливость и профессиональное достоинство — условие, хоть и обязательное, конечно, но недостаточное. Антуан Витез обладал тем внутренним чутьем и артистизмом, которых катастрофически не хватало русским переводчикам Ауэзова.

В романе есть сцена-спор между Кишкене-муллой, упрямым приверженцем догмы, и «диссидентом» — Абаем: «Удивляюсь, вам, мулла, — пожимает плечами Абай. — Будь вы неграмотный — другое дело, но ведь вы — учитель! Как же вы говорите, что знание нужно искать только на одной узкой тропе? Разве наука не безграничный широкий мир? Разве мудрейшие мусульманские ученые не пользовались тем, что дали Сократ, Платон, Аристотель?»

Вот эту полифонию романа, где Сократ переговаривается с Ходжой Ахматом Яссави, а Бальзак с Прустом, и уловил замечательно Антуан Витез.

…Под конец еще один французский след, или, может, нить, невидимо соединяющая далековатые духовные миры.

Знаменитое философское эссе Альбера Камю «Миф о Сизифе», появившееся, кстати, в том же 1942 году, что и первое издание «Абая», заканчивается парадоксом: Сизифа, этого пролетария богов, следует представлять себе счастливым.

Почему же?

Да потому, что он сам выбрал эту судьбу — постоянно втаскивать на гору глыбы.

К философии экзистенциализма Мухтар Ауэзов никакого отношения не имеет, но его Абай — это в своем роде герой древнегреческого мифа, каким он видится Камю.