Мститель

– Вы обязаны уехать. Там скоро будет основана еврейская страна. Наша страна. Хватит нам жить из милости у народов мира. Если я спасусь, то найду вас. Блэк даст тебе денег на дорогу и с собой. В свое время я помог ему. А он джентльмен. Не спорь. Вот мое письмо для него. Передай ему. И спасайте себя.

Виктор оказался прав. Атаман Семёнов предал его, предпочтя сохранить свою репутацию. Семёнов налаживал отношения с русскими фашистами, готовил вместе с японцами русских диверсантов для заброски в СССР и вообще не вспоминал о подполковнике Слуцком[228].

Виктор жe четыре года просидел в японской тюрьме, то и дело подвергаясь пыткам, которые применяли к нему примерно раз в сезон. После чего о нем как бы забывали, и он продолжал отбывать свой срок, как и прежде. Он сидел в камере с японскими офицерами, но говорить с ними он не мог, не зная языка.

Свидание с женой ему давали один раз в год. И он уже не знал, что лучше: то, что они могут видеться, или, быть может, лучшим вариантом для нее, по крайней мере, была бы его смерть, которая освободит несчастную молодую женщину от этого подобия брака. Он умолял её бросить его и уехать с детьми в Палестину, но она не делала этого.

B конце мая 1938 года японский военный суд на закрытом совещании приговорил подполковника В.С. Слуцкого к казни через расстрел, как советскoгo шпионa. На него повесили многие провалы японской разведки и военного командования.

В своем последнем слове Виктор сказал, обращаясь к непроницаемым лицам военных судей:

– Все в чем меня обвиняют это ложь. Я никогда в жизни не был агентом большевиков. Вы даже не имеете права меня судить. Я не гражданин Японии и не гражданин Маньчжоу-Го. Я не военнослужащий японской армии или полиции и не военнослужащий армии Маньчжоу-Го. Я бывший подданный ныне несуществующей Российской империи. У меня нет гражданства Советской России. Насколько мне известно, по крайней мере на данный момент, с юридической точки зрения ни Япония, ни государство Маньчжоу-Го не находятся в состоянии войны с СССР. Тогда что же мне инкриминируют здесь и по какому праву?!

Однако я понимаю, что моя судьба уже предрешена и что решение о моей судьбе вынесено не этим вашим трибуналом, а совершенно другой, гораздо более высокой инстанцией. Оглядываясь назад, я могу сказать, что моя самая большая ошибка была в том, что я посвятил свою жизнь совсем не той цели. Не там жил. Не за тех воевал. Не тому присягал. Вместо того чтобы служить своему народу, пытался снискать уважение и доверие у чужого народа, а это тщетное и пустое занятие…

В июне 1938 года японцы решили Виктора расстрелять. Ему разрешили написать последнее письмо жене. На расстрел он шел спокойно. Он чувствовал приближение смерти уже более месяца. Он отпустил седую бороду и сшил себе самодельную ермолку, в которой он шел на казнь, тихо напевая себе под нос старую хасидскую песню, которую так любил петь его дед:

Не боюсь я никого,
И не верю никому,
Только Б-гу одному…
Нет, нет никого,
Кроме Б-га одного,
Ай, яай, яй, яй, йа…

Его вывели в тюремный двор и поставили к красной кирпичной стене. Через переводчика ему предложили завязать глаза. Виктор отказался.

– Русский офицер от смерти не бегает и смотрит ей прямо в глаза. Там мне будет лучше, чем тут…

Командовавший казнью японский офицер спросил его через переводчика:

– Скажите, пожалуйста, уважаемый господин подполковник, я знаю, что мое начальство разрешило Вам надеть Ваш военный мундир со всеми орденами. Почему же Вы этого не сделали?

Виктор горько улыбнулся и ответил:

– От той армии и тех орденов я отказываюсь. Я больше не подполковник. Я рядовой. И ухожу я в другую армию, в небесную. И там мне будет стыдно за этот мундир и за эти побрякушки[229]. Командуйте, офицер.

Виктор начал читать молитву «Шма»[230].

Отряд солдат, построенный напротив него, по команде офицера вскинул винтовки, прицелился в него и выстрелил…

Мгновением позже Виктор уже стоял рядом со своим телом и с удивлением смотрел, как японский тюремный врач проверяет его пульс.

– Шoлом алейхем, Авигдор! – услышал он рядом с собой.

Виктор обернулся и увидел улыбающегося дядю Иче. Рядом с ним стоял Шолом. Авигдор бросился дяде на шею. Обнял его и поцеловал. А затем покрыл поцелуями щеки и шею Шолома.

– Дядя Иче, как же Вы были правы… Вы предупреждали меня дурака об этом, а я не послушал Вас! – вырвалось у него.

– Я знаю, Авигдор, я знаю… Вы у меня оба непослушные ребятки… Однако пойдем. В этом тюремном дворе очень неуютно, а я хочу отвести тебя в куда более приятные места. Расставь широко руки и лети вместе с нами.

И он полетел вместе с ними, словно птица, поднявшись в голубое июньское небо, а затем исчезнув в темном коридоре и, наконец, вынырнув в золотом небосводе лучшего из миров…