Мстислав, сын Мономаха

– Неведомо, княже. Молчат, супостаты.

– Ну, стало быть, поехали тогда к Жиряте, – со вздохом промолвил Мстислав.

– Ступай, коня выводи! – крикнул он челядинцу и, набросив на плечи алое корзно, вышел в сени.

…Новгород встретил князя всеобщим оживленьем: носились по широким улицам запряжённые тройками ретивых коней возки и сани, отовсюду слышался звонкий смех – наступила Масленичная неделя, время начала весны и проводов зимы. На высоком возке Мстислав увидел изготовленное из соломы чучело – Масленицу, божество плодородия, зимы и смерти.

Князь невольно пожал плечами. Странное причудливое сочетание: плодородие и смерть. Как одно и то же божество может означать добро и зло, радость и печаль, тепло и холод.

Чучело было наряжено в разноцветное тряпьё из женской одежды, к нему подвесили сковороду и блин – от блинов пошло и само название Масленицы.

Праздник, начавшийся накануне, будет продолжаться неделю, люди вдоволь наедятся, накатаются в возках и на конях, радуясь приходу долгожданной весны, а затем устроят Масленице пышные похороны. Чучело сожгут за городом на костре, вокруг которого станут водить хороводы, плясать, будут шутить, петь и призывать весну. Или не сожгут Масленицу, а разорвут её в клочья и разбросают солому по полям: по поверьям, это принесёт обильный урожай. В песнях Масленицу обзовут непременно объедалой, блиноелой, иногда – обманщицей, памятуя, что следом за Масленичной седьмицей наступает Великий семинедельный пост.

Народ веселился, но Мстиславу было не до веселья. Опять невесть откуда объявились в городе людишки с лихими речами. Видать, то Святополк из Киева всё норовит дотянуться до новгородского серебра и пушнины хищными своими лапами. Снова зреет – тихо, неприметно – смута. Обычно всегда так: ещё вчера веселились, пели, плясали, а сегодня схватили топоры, дреколья, ножи – и на мост, конец[65] на конец, сторона[66] на сторону. Новгородский люд вольный, чуть что не по нраву – тотчас выходит на брань. Стоит лишь искру зажечь – немедля огонь вспыхнет.

«Воистину, гнев людской огню всепожирающему подобен», – подумалось Мстиславу.

Понурый, сосредоточенный, молча чуть наклонял он голову в ответ на приветствия горожан.

Ехавшие впереди гридни с громкими окриками «Расступись!» оттесняли сани и телеги к обочинам дороги. Под копытами скрипел грязный черноватый снег.

Вереница всадников остановилась возле усадьбы старого дружинника Жиряты на Софийской стороне. Жирята, взяв в руку смоляной факел, провёл князя в тёмный сырой поруб, где прямо на земле сидели два мужика в простых домотканых свитах. Один из них, со всклокоченными густыми волосами и чёрной, как смоль, бородой, взглянул на князя смело и открыто. В очах его Мстислав уловил дерзость, а в скривившихся устах – презрение и насмешку.

– Кто таковы будете? – грозно сдвинув брови, спросил князь.

– А тебе что за дело? – отрезал чернобородый.

– Почто кривду рекли?

– А язык, князюшко, без костей.

– Как смеешь князю дерзить! – вспылил Жирята. – Плетьми бы тебя отходить!

– Мы, боярин, биты уже. Хошь полюбоваться? – Чернобородый встал, скинул свиту, стащил с плеч льняную рубаху и повернулся спиной.

– Во, гляди.

На спине полоняника виднелись багровые рубцы.

– Кто ж тебя отходил? – спросил неприятно поражённый Мстислав.

– А боярин Гюрята.

– Так ты что ж, холоп его?

– Как же! Взял весною прошлую купу[67] у боярина, а он ныне резы[68] уплатить велел. А с чего я уплачу? Уговора такого не было, чтоб нынче.

– Так ты, стало быть, холоп обельный[69], раз купу выплатить не можешь? – прищурив око, спросил Мстислав. – Али врёшь всё?

– А чё мне врать-то? – недоумённо пожал плечами чернобородый.

– Кто повелел речи лихие вести? Гюрята? Али иной кто? – продолжал допытываться Мстислав.

Чернобородый молчал, кривя уста в презрительной усмешке.

– Ты что скажешь? – обратился Мстислав ко второму мужику, приземистому, с боязливо бегающими маленькими светлыми глазками.

– Я… Я… того… Не ведаю я ничего… То он всё, – дрожащей дланью указал тот на чернобородого.

Мстислав почувствовал внезапно охватившее душу отвращение. Противно было ему выспрашивать этих упрямых холопов, явно рекущих с чужого голоса. Не вести сыск – княжить поставлен он в Новгород.

– Жирята! – окликнул он хозяина. – Вели пытать их. Пущай сознаются, кто подослал их.

Старый дружинник согласно кивнул.

Мстислав резко повернулся и, не глядя более на мужиков, поднялся вверх по каменной лестнице.

В невесёлом настроении возвращался он в Городище. Чуждым и нелепым казался ему теперь праздник на новгородских улицах. Зачем, к чему придумали его вообще люди?