Мрачные всадники

— Ну что? — улыбнулась она. — Нравится, правда? И не нужно этого бояться.

Партриджу казалось, будто у него в штанах находится железнодорожная шпала, которая безумно хотела оказаться снаружи. Кора освободила его и ласково прошлась ладонью по всей длине.

— И так тоже нравится, да?

— Да… Да, мадам… Кора… Господи…

— То, что мы собираемся сделать сейчас, Нейтан, — несомненно, самое прекрасное Божье творение. Это то, для чего созданы мужчины и женщины, — пообещала она ему, и он не сомневался ни в ее прекрасных словах, ни в ее нежных прикосновениях. — Тебе хорошо?

Ее сосок ещё больше затвердел под его пальцами.

— На что…, - выдавил он, наконец. — На что это будет похоже?

Она улыбнулась, и эта улыбка была обещанием неземного наслаждения.

— Это будет похоже на рай. Будто на мгновение ты стал Богом и можешь управлять всеми звёздами мира, — ответила она, работая рукой всё быстрее.

— О Боже… Так вот, как это…

— Нет, — прошептала она. — Это ещё не всё.

И тут же взяла его в рот. И когда она это сделала, Партридж испытал то, что тогда считал самым близким к религиозному экстазу, который он когда-либо знал в своей юной жизни. Он был уверен, что когда был у нее во рту, а потом скользнул между ее бедер, то увидел лицо Всевышнего.

Шли недели, и он все больше времени проводил с Корой. Он влюбился в нее, хотя она и предостерегала его от этого.

Удовольствие, похоть и мимолетное счастье — все это было частью того, чем она была, чем занималась и кем могла бы стать, но любовь… Нет. Её работе это было так же чуждо, как священнику — кожаный корсет.

Но, несмотря на то, что она говорила, их встречи стали более частыми, и она начала приносить ему подарки. Он был уверен, что Кора тоже влюбилась в него.

Но всё было непросто.

Любовь в любом возрасте подобна огню, пылающему внутри, но любовь в шестнадцать лет подобна наполнению кислотой и серой, которая горит и тлеет, а затем охватывает тебя полностью.

Каждую ночь, когда Кора уводила мужчин наверх, Партридж умирал. Внутри он бушевал и кипел, как разъяренное море, чьи воды были раскаленной добела жидкой сталью. И за последующие недели он умирал десятки и десятки раз.

Что-то должно было произойти. И произошло.

В город из серебряного лагеря в районе Гила-Бенд приехал шахтёр по имени Том Хорсли. Это была его обычная пятничная ночная пьянка. Пятничный ночной трах. И, возможно, самое главное — его пятничный ночной бой.

Трезвый, Хорсли был застенчивым и замкнутым человеком. Но с пузом, полным виски, он становился самим Дьяволом. Жестоким. Вспыльчивым. Он обижался на самые незначительные проступки, и в большинстве своём — на воображаемые им самим.

По ночам в пятницы он либо получал хорошую взбучку сам, либо мял бока свои оппонентам. Не одну ночь он провёл в камерах Чимни-Флэтс, после того, как врач сшивал его по кускам.

В ту ночь Партридж мыл пол. А в пятницу вечером это было не простое дело, которое можно закончить за пару минут — это было то, что нужно было делать ежечасно. Полы и летом, и зимой были покрыты толстенным слоем грязи, растаявшего снега и льда. Круглый год (и особенно в пятницу вечером) на него проливались пиво и виски, кровь, рвота и моча — отвратительные и вонючие субстанции. В пятницу вечером и рабочие на ранчо, и шахтёры получали зарплату.

Партридж обходил зал, обмениваясь колкостями и шутками с завсегдатаями, протирая пол из твердой древесины… и вдруг он совершил ошибку, ткнув швабру прямо на кончик квадратного носка ботинка Хорсли.

Хорсли поставил стакан на стол. Это был невысокий смуглый человек, но сложенный, как кирпичная кладка. А ему самому после выпивки казалось, будто в нём три метра роста и триста килограммов веса. Триста килограммов ярости, нетерпимости и свирепости.

— Похоже, ты совершил ошибку, мальчик, не так ли? — его тон пусть и был грубым, но угрожающим тогда не казался.

Но не той собаки нужно бояться, что громко лает, а той, что исподтишка хватает. И Хорсли только-только начал обнажать свои ядовитые клыки. Он затушил сигарету, и по его лицу скользнула опасная улыбка.

— Да, чертовски глупую ошибку.

Партридж знал, что сильно облажался.

— Извините, мистер Хорсли. Давайте я начищу ваш ботинок до блеска.

Но когда он попытался вытереть кончик черного ботинка из змеиной кожи тонкой выделки, Хорсли схватил его за шею и толкнул назад, заставив споткнуться о ведро с водой.

— Да, — протянул Хорсли. — Я бы сказал, что этим вечером ты определённо вляпался в дерьмо.

Другой шахтер, здоровяк по имени Кослинг, с брюхом, похожим на мешок с кормом, попытался вмешаться:

— Тише, Том. Малец не хотел тебя обидеть. Давай я куплю тебе выпивки.

Хорсли повернулся к нему:

— Не вмешивайся, Джордж. Держись подальше, или я сломаю свои гребаные руки о твою жирную башку.

И Кослинг отступил.

Он был тяжелее Хорсли более чем на тридцать килограммов, и возвышался над ним на добрых тридцать сантиметров. Руками он мог гнуть подковы, как силач на ярмарке, и, тем не менее, не хотел связываться с Хорсли; ещё одно подтверждение тому, что Хорсли был ублюдочным сукиным сыном.