Можайский — 7: Завершение

— Могильщики, — пояснил Можайский, — оказались теми людьми, которым добраться до бумаг было проще всего. Конечно, остаются еще и рабочие, непосредственно осуществлявшие разборку барака, но если бы на бумаги наткнулись они, это всплыло бы непременно: незаметно распихать по карманам на сто миллионов облигаций они бы вряд ли смогли. А вот могильщики… этим не составляло никакого труда перепрятать находку. А уж зачем — другой вопрос. Скорее всего, их настолько измучила бедность, что неожиданно свалившееся на них колоссальное богатство напрочь затуманило им головы. Уверен: пройдет еще немного времени, и фальшивки начнут потихоньку всплывать. Готов пари заключить: их попытаются сдать прямиком в контору Государственного банка или в одно из его двадцати девяти столичных отделений. Причем — готов и в этом случае спорить — на пробу предложат совсем немного. Я не успел послать телеграмму, но, думаю, к такому же выводу пришли и на месте. Надеюсь, во всех отделениях поставили посты, особенно в двух наших — василеостровских: они ближе всего к Смоленскому кладбищу. Если я прав, уже на днях кто-нибудь из могильщиков попадется.

— Но Сугробин…

— Вы спрашиваете, почему он не подумал о том же?

— Вот именно.

— Скорее всего, подумал. Но — слишком поздно. Слишком уж он зациклился на Сушкине, а потом еще и на нашем юном друге: я поручика имею в виду. Даже до убийства дошел. Но еще прежде…

— Что?

Можайский повернулся к Гессу:

— Помните покушение на Сушкина?

— Накануне пожара?

— Да.

— Конечно. Мы решили, что лысый гигант, ломившийся в парадное сушкинского дома, был Кальбергом. Так сказать, собственной персоной!

— Точно. Так вот: это и был Кальберг, но действовал он явно не один. Дворник — тот, который спугнул взломщика и тут же получил по голове — дал смутные показания, настаивая на том, что видел еще какую-то тень. Мы, помнится, даже пошутили что-то насчет привидений или призраков, прячущихся по крышам… Или это я не с вами шутил, а с самим Сушкиным?

— Наверное, с Сушкиным, — немного растерянно предположил Вадим Арнольдович. — Я такого не помню!

Можайский махнул рукой:

— Неважно! Суть в другом. Кальберг был обеспокоен пропажей бумаг не меньше Сугробина. Какой удар! Вы только подумайте, господа: столько усилий, чтобы наладить наконец-то производство высококлассных подделок, и всё насмарку из-за какой-то нелепой случайности! Но из-за случайности ли? Как и Сугробин, Кальберг в первую голову заподозрил нашего бравого репортера. Ему показалась странной и неуместной проявленная им активность в деле переустройства быта служителей кладбищ. Но кроме того, именно Сушкин в его глазах оказывался тем человеком, который запросто мог и оказаться в разобранном сарае, и прикарманить найденные в нем облигации, и с легкостью вынести их с кладбища и припрятать до лучших времен. Кальберг — в отличие от Сугробина, полагавшего за Сушкиным обычную жадность — к репортеру относился неприязненно и с тем высокомерием, какое вообще свойственно сторонней публике в отношении газетных писак. С его точки зрения, все они — газетчики — не более чем продажные твари, за мзду готовые присочинить абсолютной чепухи. И как же с такими шаткими моральными устоями не польститься на миллионы и миллионы найденных по случаю денег? И ведь что самое невероятное, Кальберг, на своем веку немало повидавший репортеров и журналистов и прекрасно разбиравшийся в специфике их профессий, был не так уж и далек от истины. Ни для кого не секрет, что многие из этой братии — вылитый портрет отвратительного склочничества, гнусной лжи и самой постыдной бессовестности. А коли именно таковы многие из них, с чего бы делать исключение для одного? И Кальберг не сделал. Узнав от Сугробина о краже и выслушав его соображения о виновном, он согласился с выводами графа и предложил нанести удар. Говоря проще — вломиться к Сушкину и либо отобрать у него похищенные бумаги, если бумаги эти находились прямо в квартире, либо заставить Сушкина признаться в том, куда он их спрятал. Должен заметить, Никите повезло чрезвычайно! Попади Сугробин и Кальберг к нему в квартиру, дело бы закончилось очень скверно.

— И вы думаете, что пожар…

— Уже и не сомневаюсь в этом!

— Но зачем?

— Сугробин уже признался, что пожар — его рук дело. Точнее, его людей. Что самое страшное, мы тоже не расстались с жизнями лишь по чистой случайности: человек неверно рассчитал мощность зарядов, так что всего лишь полыхнуло. А должно было рвануть!

— Боже мой!