Московский Ришелье. Федор Никитич

«Так вот оно, твоё завещание, Фёдор! Умирая, ты верил, что благоденствие державы будет незыблемым. Но ныне к Москве направляется крымский хан, а поляки с надеждой ожидают, когда можно будет ввести свои войска в ослабевшую Московию... Ты хотел, чтобы правила твоя царица, и передал ей скипетр. Как же ловко тобой управляли! То, что казалось тебе твоей державной волей, было волей Годунова, который считал твои дни на земле в надежде, что ты недолго будешь на царстве. А далее пострижение твоей царицы, и Годунов получит скипетр из её рук — такой путь был осмотрительнее и вернее. Завещай Фёдор царство Годунову — это могло бы вызвать возражения, нарекания и сомнения. Как бы он стал объяснять людям, почему Фёдор оставил власть ему? Слишком осторожен проныра лукавый. Пересуды да споры ему ни к чему. А теперь попробуйте опорочить решение царицы-инокини передать скипетр самому близкому ей человеку! Сумеете законно отвести её решение? Никак!»

Трезво взвесив все возможности Годунова на получение царства, Фёдор понял, как мало возможностей у него самого. Спасибо князю Шуйскому за его добрую заботу. Но удастся ли ему склонить на свою сторону патриарха?

Лёгкий морозец освежил голову Фёдора. Выехав к лесу, он увидел переплетение многих заячьих следов, и так захотелось ему свежей зайчатины с лапшой! Давно не пробовал он этого любимого в детстве блюда...

И потекли иные воспоминания. И так отрадно было хоть на время отвлечься от тяжких забот, тревог, опасений.

ГЛАВА 39 ПОРТРЕТ

На следующий день дворецкий Ермолай доложил Фёдору Никитичу о приезде пана Сапеги с незнакомым паном. «Проведал-таки хитрый лис, что я укрываюсь в загородном дворце», — подумал Фёдор Никитич, начинавший не доверять литовскому послу, но встретил гостей приветливо. У Сапеги вид был хмурый и озабоченный. На нём был новенький, с иголочки камзол со стоячим гофрированным воротом, который вошёл в моду в Европе. Волосы взбиты вверх и припомажены. Стоявший рядом с ним пан был молод и тоже модно одет. Он с любопытством оглядывал палату и, очевидно, удивлялся её простому убранству, но особенно внимательным взглядом задержался на столе, за которым обедал хозяин. Сапега потянул носом.

   — У вас на Руси говорят: «Доброе слово лучше вкусного пирога».

   — А что, разве не так? — рассмеялся хозяин.

   — А по мне, так нет ничего лучше пирогов, — возразил Сапега.

   — Садитесь к столу, дорогие гости. Пироги здесь готовят отменные. Но и за добрым словом у нас дело не станет.

Дворецкий подал иноземным гостям по малому блюду, а вместо салфеток — рушники. Куски зайчатины полагалось брать руками.

После здравицы в честь хозяина Сапега выпил и, выбрав самый аппетитный кусок зайчатины, заметил:

   — Признаться, отощал я за постные дни.

Когда гости вдоволь отведали вина и насытились, Сапега начал рассказ о слухах, что насевались по всей Москве. Говорили о великом огорчении патриарха, которого князь Шуйский упрекал в том, что, радея Годунову, он откладывает выборы царя — явно во вред державе. Шуйского поддерживали многие бояре, они настаивали на незамедлительном созыве Земского собора, и когда патриарх спросил: «Кого станем выбирать царём?», многие ответили: «Фёдора Никитича Романова».

Рассказывая об этом, Сапега поглядывал на хозяина, но его невозмутимый вид ни о чём не говорил. Тогда он напрямую спросил:

   — А было у тебя говорено с князем Шуйским, кого ставить на царство?

   — Здесь палата, а не собор, и мне не должно было вести сии досужие речи с князем Шуйским.

Встретившись с недоверчивым взглядом Сапеги, Фёдор Никитич укрепился в догадке, что, случись его избрание на царство, Сапега был бы огорчён этим избранием. Но лишь много времени спустя понял Фёдор Никитич тайную политику Сапеги. Напрасно было бы искать в нём скрытое недружелюбие. Он, Фёдор Романов, был, однако, нехорош Сапеге уже тем, что мог стать русским царём. Он же, Сапега, представлял те силы в Польше, что хотели бы видеть на русском троне самозванца, который служил бы польским интересам. А там недалеко и до соединения русского государства с Польшей под короной Сигизмунда. Потому, если выбирать между Годуновым и Романовым, он, Сапега, выбрал бы Годунова: убийцу царевича Димитрия нетрудно будет заменить самозванцем, ложным Димитрием.

Фёдор не мог знать этих соображений польского посла, однако, уловив его недобрый порыв, спросил:

   — Дозволь спросить тебя, ясновельможный пан, зачем ты пожаловал ко мне? Или твоё ясновельможное достоинство дозволяет тебе учинить допрос хозяину дома? Или ты, Лев, не жил у нас и не знаешь русских обычаев?

   — Ты что-то строг ныне, Фёдор Никитич. Где ты увидел допрос? — с небрежным простодушием произнёс Сапега. — Не в моём обычае затевать свару. Я веду беседу, достойную высоких особ.

   — Ты не ответил на мой вопрос, Лев Иванович. Какая нужда привела тебя в сей загородный дворец?

Сапега ответил не вдруг, дожевал кусок ароматной зайчатины, вытер руки рушником, лежавшим у него на коленях, потом указал глазами на пана Стадницкого.