Московский Ришелье. Федор Никитич

Плыли они мимо густонаселённых и обильных литовских земель. Хутора и хуторочки лепились один к другому. Остановились для загрузки дров и провизии в небольшом городке. Из церкви доносились голоса поющих. Всюду видно церковное благосостояние. Ксёндзы в пышных богатых одеждах. Вид доволенный. Духовные особы чином поменьше тоже держатся важно. Всё это так далеко от благопристойной скромности православного служения.

Сойти на берег послам не позволили, и Филарет рассеянно наблюдал у борта за городской суетой. Он помнил, что эта земля не раз посылала на Русь отряды своих завоевателей. Не одно поколение русичей было посечено их мечами. Сии беды насылались за грехи — не о том ли сказано у пророка?

Неожиданно подошёл Голицын.

   — Филарет, разреши меня от немоты. С отроческих лет хранил в памяти слова пророка. Будто бы и сейчас помню, но слова не идут. Память не служит мне, как прежде. Но начало помню: «Боже, пришли враги во владения твои и осквернили церковь святую твою...»

Филарет посмотрел на князя, удивлённый, что им в одночасье пришли одни и те же слова. Да чему, однако, удивляться, ежели оба воочию видели, как сбывались пророческие слова. Именно, именно: «...осквернили церковь святую твою...» Филарет помолчал немного, вспоминая:

«...Стал Иерусалим подобен овощному хранилищу, оставили трупы рабов твоих в пищу птицам небесным, плоть преподобных твоих — зверям земным, пролили кровь их, словно воду...»

   — Видно, что не своей волей едут...

Разговаривая, они не заметили, как на берегу запестрела толпа любопытных.

   — Везут-то их неволею. Вишь, как нудятся с печали-то...

   — Це дуже велики людины. Кафтаны на них дуже важные.

   — Да куда ж их визуць?

   — В тюрьму...

   — Царь-то их Василий, слышь, кару смертную принял...

   — Ужели и этих покарают?

   — А то! Ежели злодеи повинились в умышлении противу короля!..

Князь и Филарет, до которых долетали эти речи, не сговариваясь, перешли на противоположную сторону судна.

   — Вот нас и назвали злодеями! Глас народа — глас Божий, — горько пошутил Голицын.

Помолчав немного, он спросил:

   — Слышал, владыка, как латины высказывались, будто царь Василий «кару смертную принял»?

Филарет ничего не ответил. Чувствовалось, что обоим было как-то не по себе. Или не были они причастны к горькой судьбе царя Василия? Не родственники ли Филарета вынесли свой суд над венценосцем? Не князь ли Голицын стоял на Красной площади, ожидая, когда мятежники сведут царя с престола? И кому теперь досталось царство? Страшно и подумать!

Оба стали говорить, какой дорогой повезли в Польшу царя Василия, как будто это имело значение. Голицын, водивший знакомства среди смолян, рассказывал с их слов, с каким достоинством держался русский царь в польском плену. Он отказался поклониться королю Сигизмунду и не признавал себя пленником. Как же должен был ненавидеть его Сигизмунд! Не мог простить ему разгрома самозванца Гришки Отрепьева, который, сидя на царском троне, проводил политику поляков. Князь Голицын и Филарет хорошо помнили те опасные дни, когда Василий Шуйский организовал ополчение против самозванца и поляков. Паны ещё не раз припомнят ему гибель соотечественников. И кто из бояр и князей поддержал в те дни подвиг Василия Шуйского? Никто.

Позже Филарет написал об этом в своих воспоминаниях. Но они уже в те дни тревожили его. В душе Филарета, склонной к высоким чувствам, постоянно жило сознание святой законности возмездия, необходимого торжества над злом. Он верил, что любое зло беспощадно карается в свой срок. Это чувство проистекало из истинной глубочайшей веры в Бога. В предчувствии возмездия душа Филарета вместе с унынием от сознания своей греховности и вины испытывала некий сладкий трепет в ожидании торжества правды.

Они с князем Голицыным долго толковали об этом, что ещё больше сблизило их в дороге. Филарет думал о том, что они с князем Василием вместе поддерживали наследственную дружбу незабвенного родителя Никиты Романовича с домом князей Голицыных, когда у них был общий друг — дьяк Андрей Щелкалов, всесильный канцлер при Иване Грозном.

Вскоре Филарета разлучили с князем Голицыным. Князя отправили на жительство в небольшой городок Мариенгоф, а Филарета повезли в Варшаву и поместили в доме Сапеги, где он и жил многие годы под неусыпным присмотром сего добровольного пристава.

ГЛАВА 60 ТРЕВОЖНОЕ ВРЕМЯ

С польским пленом для Филарета начались годы тяжких испытаний. Одиночество и неизвестность по поводу сына Михаила — тревога о нём была более острой и мучительной, чем в годы монастырского заточения на севере под Холмогорами. Сугубая опасность для сына была в том, что патриарх Гермоген счёл его достойным русского престола.

Страх Филарета усилился, когда он узнал, что после победного вступления в Москву ополченцев Минина и Пожарского было принято соборное решение об избрании на царство его сына Михаила. Всё ли было правдой в тех слухах — Филарет не ведал.