Московский Ришелье. Федор Никитич

Вся эта роскошь била в глаза и казалась вычурной. Той же аляповатой пышностью поразила Филарета и столовая. Она была обита богатой персидской тканью, обшивка у дверей и окон была парчовой. Но особенно впечатлял престол в виде чёрного бархатного навеса, украшенного по швам золотыми галунами. Под навесом был ещё один престол — серебряный, золочёный. Рядом расположился стол на серебряных орлах вместо ножек. Он был накрыт шёлковой, шитой золотом скатертью и предназначался царю. По левую руку стоял другой стол — для важных поляков, как понял Филарет, когда увидел сидящих за ним пана Юрия Мнишека, отца невесты, его родственника князя Вишневецкого, посла Николая Олесницкого и ещё каких-то важных панов. За третий, менее пышный стол посадили Филарета — рядом с князьями Мстиславским, Шуйским, Голицыным, Хворостининым и менее знатными боярами. На столах стояло по большому блюду с хлебом. В вазочках помещались изысканные блюда польской кухни: разнообразные соусы, кусочки ростбифа — жареного мяса, сочившегося кровью.

В стороне на поставце был установлен зажаренный телёнок, украшенный зеленью. Стены поставца составляли серебряные и золотые львы, единороги, лошади, олени.

Вошёл самозванец в венгерском наряде, который он особенно любил. Ментик[30] скрадывал его телесный недостаток — коротковатость левой руки — и придавал ему молодцеватый вид. На ментике из бежевой голландской ткани красовались золотые застёжки. Все встали при появлении царя и поклонились ему, но поляки сделали это как бы нехотя и малым поклоном.

Когда самозванец сел за свой отдельный стол, стольники подали каждому гостю чашу с вином. Боярин Мстиславский провозгласил тост:

   — Будь здрав еси, великий государь. Не токмо синклит, но и вся Москва ныне молится о твоём здравии.

Мстиславский хоть и не был речист, но здравицу царю умел сказать вовремя. Самозванец поднял чашу с вином.

   — Верю, боярин, от души твой заздравный тост. Службе твоей верю и доброй воле. Тебя не станет на злое.

Он осушил чашу с вином, за ним последовали остальные. Закусывая, самозванец время от времени бросал зоркие взгляды на гостей.

   — А ты, Шуйский, что не весел? Или твоя служба государю тебе не в милость стала?

   — Нездоровье ныне одолело, государь, однако, видишь, явился по твоему зову.

   — Вижу, Василий. Князья Шуйские от века служили своим государям.

Филарет внимательно прислушивался к разговорам, и ему показалось, что на лицо Лжедимитрия легла недобрая тень, когда он разговаривал с Шуйским. Самозванца что-то беспокоило. Отпустив какую-то шутку, он снова обратился к Шуйскому:

   — Одного не хватает тебе, князь. Хоть и славен твой род великими делами, а европейского образования у тебя всё же нет. Я знаю, что меня упрекают в пристрастии к иноземцам. Не отрицаю сие. Русские хвалятся досужеством, да годятся лишь в ученики европейцам.

И вдруг, повернувшись к Филарету, самозванец спросил:

   — А что думает о том ростовский митрополит? Верно я говорю?

   — Спорить ли мне с государем? — уклонился Филарет.

   — А почему бы и не поспорить?

   — Тогда скажу, что тебе, царю великой державы, надлежит остановить поношение своих подданных. Многие твои бояре — исконные Рюриковичи, а их честят туземцами. Али не слыхал того от поляков, которых ты жалуешь?

Лжедимитрий вспыхнул.

   — Ты ныне дерзок, Филарет. К лиду ли сии речи в устах духовной особы?

   — Филарет молвил правду, — поддержал ростовского митрополита Шуйский. — Русских людей бесчестят. Мы помним, как покойный царь Борис, показывая иностранцам лопарей, называл их туземцами. Но то были язычники, дикари с далёкого Севера. Однако после крещения, став православными, лопари обижались, когда их именовали туземцами. А ныне так зовут русских людей.

Гости оживились, послышались шутки. Это смягчило напряжение.

Лжедимитрий, вопреки обыкновению, не прерывал дерзкую речь, но лицо его помрачнело.

Это впечатление Филарет не раз вспоминал позже и всякий раз видел перед собой загадочный сумрачный блеск глаз и жалкое выражение лица самозванца, так противоречащее его вельможному виду.

Филарет поднялся из-за стола ранее других, но продолжение дня было не лучше начала. Едва он сделал несколько шагов по направлению к Боровицким воротам, как навстречу ему попался старик в поношенном боярском кафтане. Его седые волосы в беспорядке падали на впалые щёки. Мутные глаза смотрели беспомощно. Речь его была бессвязной.

   — Враны чёрные засели в каменных палатах... Христа ради, юродивый, приюти душу грешную. Господь взыщет...

Филарет поклонился старику, но тот не заметил этого. Скакавший навстречу поляк заставил Филарета уступить дорогу, но не успел он отойти в сторону, как в ноги ему кинулась незнакомая боярышня. Она заливалась слезами.

   — Встань, дитя моё! Сказывай, какая тебе беда приключилась?

Она обратила к Филарету лицо, и этот порыв отчаяния и надежды, эти глаза, в которых была давняя печаль и мольба о помощи, так напомнили ему Елену Шереметеву, что он вздрогнул.

   — Чья ты, дитятко?

   — Ежели знаете боярина Никиту Миклешевского, то я его дочь. Батюшку моего схватили царёвы люди и велели, чтобы я шла...