Московский Ришелье. Федор Никитич

   — Все великие русские князья и цари кровью залили земли соседних держав да и свою землю опустошили.

   — И царь Борис?

   — И царь Борис.

   — Ты, однако, верно служишь ему.

   — Тебе оттого какая досада? — буркнул Салтыков.

   — Скажи мне по-родственному, что думаешь, отчего бояре ненавидели Романовых, а перед Борисом угодничали, когда он ещё не был царём?

Салтыков отвёл глаза, словно не хотел отвечать прямо, но всё же решился:

   — Значит, опасались вас. Бориску, ежели он не угодит, будет легче свалить.

   — Так-так... И кого же на его место?

Салтыков отозвался быстро, будто ответ был припасён заранее.

   — А хотя бы кого из поляков, токмо не своего туземца.

Фёдор молчал. В эту минуту он и сам готов был согласиться, что лучше уж власть поляков, чем ненавистное Борисово царствование, однако удержался высказать эту мысль и лишь спросил:

   — Не боишься, что нас подслушивают?

   — Меня?! Не посмеют. Борис знает, что я ему верен.

Об этом Фёдору говорила жена. Ближайшее будущее подтвердило это. Борис доверил боярину Салтыкову важное семейное дело: встретить жениха дочери Ксении, датского принца Иоанна, и быть при нём ближайшим доверенным лицом во всё время его пребывания в государстве.

Почему, однако, принц вскоре умер? Иностранцы свидетельствовали о признаках отравления, но никто это дело не расследовал, и никто не задумался, кому была нужна смерть датского принца. Между тем к этому времени было ясно, что больше всего хлопотали об ослаблении Годунова сторонники Польши. Вот тут-то и всплыло имя Михаила Салтыкова, ибо во всей Московии нельзя было сыскать человека, более преданного интересам польского государства, чем он.

Фёдор знал об этом, и ненависть родственника Ксении к царю Борису примиряла с ним боярина, хотя в душе он всегда недолюбливал его.

Что поняли оба в эту минуту затянувшегося молчания? Но Салтыков вдруг встал. Видимо, слова Фёдора о том, что их подслушивают, обеспокоили его. Фёдор тоже машинально поднялся, чтобы проводить гостя.

   — Скажи царю Борису, что злого дела я против него не затевал и готов на том крест целовать. Поговори с боярами, пусть не держат на меня зла. А коли будет в том нужда, сами снимут с меня допрос.

Салтыков ответил не сразу, размышляя о чём-то своём, потом обронил:

   — На всё Божья воля.

Оставшись один, Фёдор тяжело задумался. Приход Салтыкова был для него дурным знаком. «Ишь, «ныне позовут тебя на допрос». А то я не знаю. Позовут... Да себя-то ты ко мне зачем позвал? Такой осторожный, а пошёл к опасному злодею. И подслушивания не испугался».

Фёдору были ведомы нравы Салтыковых. Боярин Михаил ничего не станет делать без личной выгоды. Теперь он верно служит Борису и, значит, пойдёт к нему с доносом на своего родича. Ему дай только повод: был-де у твоего злодея, Фёдора Романова. Да прибавит с три короба. Фёдор подосадовал на себя, что наговорил лишку. Как некстати сорвалось: «Перед Борисом бояре-де угодничали». Такие речи Борису будут не по душе. Михаил это знает. Тут он подцепит его, Фёдора, на крючок, чтобы показать свою верную службу новому царю и войти к нему в полное доверие. «Значит, напрашивается на какую-то службу к царю, — думал Фёдор. — Поговорить бы об этом с Ксенией, да нам не дадут свидеться. Повидаться бы с кем из родни, да все в опале. И вот что дивно: боярин Михаил хоть и родня Романовым по Ксении, однако в опалу не угодил. У Бориса он в особой милости».

Фёдор представил себе Салтыкова, его суету и горячность, и понял, что боярин что-то замыслил: себе на добро, Борису — на пагубу. Будь Фёдор на свободе, он сумел бы дознаться, какую завидную службу у Бориса нашёл Михаил Глебович и какую пагубу он затевает. Позже, когда Фёдор начал догадываться о роковой роли Салтыкова в судьбе датского принца, жениха дочери Бориса — Ксении, он припомнил свои смутные догадки и недобрые предчувствия ещё за год до беды. «Как в воду глядел», — скажет он себе.

В застенке подземелья ему суждено было провести целую ночь. Удивительно ли, что он много думал о Борисе, его близорукости, столь поразительной в человеке осторожном и способном многое предусмотреть. Для Фёдора навсегда осталось тайной, догадался ли царь Борис, хотя бы год спустя после кончины принца, что Салтыков причастей к его погибели и, значит, он, Борис, приблизил и обласкал самого злого своего врага.

Фёдор многое провидел и угадал в те дни, ибо горе и запоздалая злоба к врагу — лучшие угадчики. Считал ли Фёдор чаяния и мечты боярина Салтыкова — видеть на московском троне польского короля Сигизмунда — изменой? Нет. Скорее, считал их пустой затеей. Авантюрные помышления Салтыкова больше забавляли его, чем возмущали, потому что и сам он был склонен к авантюризму. Если Михаил Глебович надеялся, что Бориса свалит польский король, то Фёдор Никитич все свои надежды возлагал на Григория Отрепьева.

Он всё просчитал вперёд. Григорию Отрепьеву долго на троне не удержаться, и держава будет обречена на долгую смуту. Что будет далее, одному Богу ведомо. Но Фёдор Никитич таил в душе веру, что трон со временем достанется его сыну Михаилу, когда он войдёт в возраст.