- поручить Политиздату срочно издать материалы процесса (обвинительное заключение, речи государственного и общественных обвинителей, приговор и др.) с целью ознакомления партийного и творческого актива, а также корреспондентов газет социалистических стран и органов печати компартий капиталистических стран;
- опубликовать в “Литературной газете” и “Известиях” письмо от имени Секретариата правления Союза писателей СССР, в котором бы содержался ответ на выступления зарубежных писателей и деятелей культуры по поводу процесса;
- редакциям газет “Известия”, “Комсомольская правда”, “Литературная газета”, “Советская культура” опубликовать отклики читателей, а также видных представителей литературы, искусства и науки, одобряющие приговор суда и осуждающие антисоветскую деятельность Синявского и Даниэля (…);
- редакциям газет “Правда”, “Известия”, “Литературная газета”, “Комсомольская правда”, журнала “Коммунист” опубликовать теоретические статьи о марксистском понимании вопроса о свободе и ответственности личности в условиях социалистического общества.
Комитету по радиовещанию и телевидению при СМ СССР подготовить и передать на зарубежные страны:
- выступления представителей советской общественности в поддержку приговора суда по делу Синявского и Даниэля;
- беседу видного советского юриста с обоснованием правильности приговора с точки зрения советского законодательства…
- материалы, разоблачающие клеветнический характер писаний Синявского и Даниэля, их призывы к террору, злостные антисемитские высказывания, широкое использование их произведений в целях холодной воины (…)
- материалы, показывающие моральную нечистоплотность, политическое двурушничество Синявского и Даниэля;
- комментарии и беседы о свободе творчества в СССР и преследовании прогрессивных деятелей искусства на Западе».
И пошел расползаться по всему миру скандал. Как при Сталине, по всем предприятиям проводились собрания, требовалось «единодушно осудить» писателей, не читавши их книг. Сотни тысяч людей в СССР были принуждены выбирать между совестью и благополучием. Иные отказывались, большинство соглашалось — ведь тех, кто отказывался, было «слишком мало»… Да и какой смысл? Улучшать советскую власть?
Так вырабатывался прототип всех наших последующих судов, своего рода эталон партийной гласности: «открытые» процессы за закрытыми дверями, со специально подобранной публикой, с горсткой друзей подсудимых и иностранных корреспондентов у входа. И, конечно же, с неизменно оглушительным ревом яковлевской пропаганды после каждого суда, которая все равно не могла заглушить нашей гласности, но лишь все больше подрывала доверие к официальной печати. Удивляться ли, что даже дети предпочитали слушать западные радиостанции?
И с самого начала так установилась линия фронта в этом противостоянии: наша гласность против их «гласности», закон против идеологии. Разве кто-то мог этого «не понимать» или «не знать», если режим требовал от своих подданных не просто молчаливой покорности, а вполне активного одобрения?
Конечно, все они все понимали, всё знали. Но после нескольких «оттепельных» лет, когда поговорить о гражданской совести и нравственной ответственности было даже модно, страна покорно вернулась к своему обезьяньему состоянию: ничего не слышать, ничего не видеть и ничего не говорить. Общество предпочло прикинуться слепоглухонемым, чтобы потом, как и после Сталина, иметь возможность опять притворно изумляться: «Как же это могло случиться? Кто виноват?»
И если была у нашей гласности хоть какая-то реальная цель — так это лишить его такого комфорта в будущем. Ни навязывать людям свои решения, ни втягивать их в свою деятельность никто из нас не считал себя вправе — это должно было оставаться делом совести каждого. Зато, в отличие от сталинских времен, оправдаться незнанием тоже никто уже не мог, ни на Востоке, ни на Западе.
Как ни странно, несмотря на такую философски-этическую нашу позицию, ее политический эффект вначале был чрезвычайно велик. Последовавшие за делом Синявского-Даниэля процессы, в особенности дело Гинзбурга-Галанскова, вызвали целую бурю протестов внутри страны, своего рода «цепную реакцию». Прямые репрессии оказались не только бесполезны, но и вредны для режима: чем больше было процессов, тем больше людей присоединялось к протестам. Да и в лагерях изменилась атмосфера: попавший туда не исчезал больше бесследно, не исключался из жизни, но присоединялся к общему сопротивлению. Сведения о голодовках, забастовках, петиции и даже литературные произведения политзэков стали регулярно просачиваться наружу, словно в насмешку над идеей изоляции. Более того, лагеря оказались как бы связующим звеном для различных групп возникающего в разных концах страны движения. Там и мы узнавали друг друга, а через нас — наши родственники и друзья. Судебные расправы, таким образом, просто теряли смысл: они способствовали росту и консолидации вначале весьма разрозненного, стихийного движения, превращая его в серьезную политическую силу.