Мощи

Иосиф Каллиников умер в 1934 году в санатории г. Теплице, в Чехословакии, творчески еще совсем молодым. На его родине, кроме указанного выше, выходил лишь один его сборник повестей «Баба-змея» (М., 1927). А ведь он был и очеркистом, и автором книг о Л. Н. Толстом («Сексуальная трагедия Льва Толстого»). Этот драгоценный клад еще лежит, ждет своего часа.

Воскрешая память об этом удивительном человеке, мы хотим именно с Каллиникова начать нашу серию изданий «Библиотека забытого романа».

Наталия Чекрыжова, книговед.

ПОВЕСТЬ ПЕРВАЯ ЖИТИЕ БРЕННОЕ

I

Мохом сырым, от снегов еще непросохшим, по лесу тянет, валежником мокрым, зелеными иглами хвои смолистой — дух по лесу благодатный.

А лес — не продерешься в нем — руки в кровь исцарапаешь.

Подле монастыря он прочищен только, — положена богомольцу пищей духовною жить, красотою обители дальней, для того и лес прочищали и сосну берегли каждую, за елкой ходили бережно.

Храма-то богомольцу для воспарения помыслами в обитель горнюю мало, — выйдет от ранней — пока поют среднюю, дожидаться ему надо до молебствия собором владычице в соборе новом, вот и пойдет он на пустыньку, к колодцу основателя, а ежели там побывать успел — так и в лесу полежать можно, — поразмыслить о своем житии бренном, вот лес и расчищали за этим самым.

Осенью да весной послушание было такое от игумена установлено: всей братии лес прочищать, — только иеромонахи да старцы не ходили работать.

А отойти за полверсты от обители, тут и зверю-то не пройти лютому — гущина да темень.

Николаю с Васей блаженненьким — всюду дорога.

Весь лес ими исхожен верст на пять, а может и больше — не меряли, а шагали себе по валежнику, по кочкам, по тряскому моху.

Потрапезуют с братией, до вечерни и делать им нечего. По лесу бродят, в амшару самую заберутся.

В лесу благодать — сосна, точно ладан, на солнце фимиам воскуряет смолистый.

Растянулся плашмя дурковатый — лежит, сопит.

— Вася, ты чего сопишь?

— Елей от нее воскуряется, — ты только понюхай — умилительно…

— Человек ты божий, — блаженненький.

— Ты не верь, брат, — это про меня говорят только…

— А ты думал — я тоже дурак?!

— Чего ж ты ругаешься на меня, — на меня и так все ругаются, игумен меня костылем бьет!

— Ничего ты, Вася, понимать не можешь…

— Я-то — я все чувствую, чувствительный я…

— Оно по тебе и видно, что чувствительный, — иссохнешь ты скоро от чувствований своих, исчувствуешься.

— Это я беса изгоняю…

— Сгинешь, Васька, ты от своего беса жилистого — вот что.

— А ты сам попробуй, разок только, один разик пробуй — он и не подступится больше.

— Бабу мне нужно, девку хорошую беса моего укротить.

— Господи помилуй, сохрани-спаси, — что ты это коришь только — наваждение сатанинское в женщине, в каждой бес блудный.

Заохал, закрутился по траве, по моху блаженненький, замахал руками корявыми.

А Никола лежит — на весь лес громыхает, хохочет. Скачет по соснам эхо горластое, по всему лесу прыгает. Передохнет капельку — опять заливается.

Голос у него — баритон сочный, бархатный, — как начнет выводить по верхам величание с певчими — сам себя даже слушает, недаром же исполатчиком был архиерейским.

Со второго класса духовного взяли его в хор архиерейский, исполатчиком сделали — баловнем купеческим, любимчиком.

На обед позовут свадебный либо поминальный солистов, исполатчики с ними увяжутся, без них и хор не держится, ну и брали с собой всюду.

Николая-то брал с собою всегда Моисеев — октава сольная.

— Пойдем, Колька, — без сопранов октаве нельзя быть.

— Да я, Николай Васильевич, боюсь с вами…

— Чего, дурак?

— Опять перепьете вы.

— Тезка ты мне, а боишься, — дурак, — говорю пойдем, значит слушайся, а не то получишь затрещину.

Сперва Кольке боязно было, а потом и понравилось: наливочкой угостят сладкою, по головке погладит вдова купецкая и двугривенный сунет новенький.

— Возьми, Коленька, на гостинчики, возьми, душенька.

Октаве целковый пожалует за вечную память либо за многолетие молодым.

Октава и сам здоровый детина, и голосище у него — стекла трескаются, — с протодьяконом тягался не раз — после стекольщиков призывать требовалось.

Протодьякона не все и позвать могли — без красненькой его не заманишь наливками разными, а октава и за целковый пойдет — украсит собою свадьбу купецкую, чтоб молодые помнили да гордились днем торжественным.

Октава пропьет целковый свой с приятелями в местах непотребных — к Кольке идет.

— Деньги есть?

— Что вы, Николай Васильевич, — все истратились.

— Куда ж ты деваешь их?

— На мак проигрался.

— Брешешь, сучий сын, — чтоб был двугривенный похмелиться, а то с собой не возьму больше.

А как не дать октаве двугривенный? А если и вправду не возьмет с собою? — достанет из рундучка, — достает — трясется весь, жалко ему, — достанет, отдаст Моисееву.

— Вы отдайте только, Николай Васильевич.

— Чего жадничаешь, — говорят, отдам…

— Это я только для памяти вам — не забыли бы. Так и научился Колька Предтечин по купцам ходить с Моисеевым и денежки стал собирать по двугривенничкам, — жадничать научился сызмальства.