Морской почерк

Пророчество оказалось из числа тех, что сбываются: Валентин Пикуль прожил еще ровно 31 год, всего на три календарных дня пережив самому себе намеченный рубеж: 16 июля 1990 года его сердце не выдержало, и он рухнул, не дойдя двух шагов до своего знаменитого стола, на котором лежала, ожидая авторской правки, рукопись романа о Сталинграде, задуманного им как памятник отцу и вчерне практически завершённого.

Мне на память часто приходит его ответ на мой недоуменный вопрос: почему, надписывая свои книги (у меня самого на книжной полке стоят, подаренные им, “Богатство”, “Нечистая сила”, “Эхо былого"), он никогда не ставит дату: такого-то числа и месяца, – а вместо этого пишет обычно: “В.Пикуль, XX век”.

– Да потому, – отвечено было непонятливому интервьюеру, – что некогда мне ломать голову, вспоминая, какое сегодня число и что за месяц на дворе – январь или сентябрь. Зато я помню твёрдо, что живём мы пока ещё в двадцатом веке, и этого мне вполне достаточно.

До наступления следующего, XXI века Валентин Пикуль, увы, не дожил, но если правду говорят о существовании жизни загробной, он был бы удовлетворён сполна, узнав, что книги его пережили своего автора, оставаясь, не хуже вельможного Григория Потёмкина, фаворитами при дворе Его Величества Читателя, с той существенной разницей, что опала и тем более забвение им не грозит.

Сработанный мастером в далёкую старину кабинетный стол, за который три с половиной десятилетия кряду усаживался его хозяин, добровольно обрекший себя на “сладкую каторгу” писательского труда, – он чем-то неуловимо напоминает средневековую галеру, этот немало повидавший старина-стол с поверхностью широченной, как палуба, весь в пометах прожитого времени – царапинах, чернильных пятнах. На такой посудине можно безо всякой опаски отправляться в минувшие века, благо, надёжен был гребец, сам себя приковавший к столу-галере крепчайшей из цепей – патриотической любовью к Отчизне.

В моём (и, полагаю, многих) читательском восприятии Валентин Пикуль явил собой яркий пример писателя-исследователя, первооткрывателя, равно принадлежащего и к “цеху” литераторов, и к “цеху” историков. Далёкая от сиюминутной конъюнктуры, ни в коей мере не зависящая от политических течений История, которую так спешил сообщить нам Пикуль, исходила из его преждевременно надорвавшегося сердца. Тем, кто вознамерился бы “писать как Пикуль” в надежде сравняться с ним славой, пришлось бы повторить его биографию, а это не только невозможно фактически, но ещё и не даёт ни малейшей гарантии на успех. Жизнь гребца на галере, плывущей по реке Истории, незавидна, скорее хлопотна и даже опасна, но поскольку плыть все хотят, то и роли разбирают в зависимости от удачи, от голоса собственной совести. Так, не умеющие и не желающие грести удобно устраиваются на прогулочной палубе, откуда сверху видно всё – и курс, которым движется судно, и промахи в движениях гребца…

…Садясь писать эти заметки, я решил проверить, как работает приём, которым пользовался Валентин Саввич: поставил возле компьютера его фото с дарственной надписью “В.Пикуль, XX век”. Он смотрел на меня с чёрно-белого снимка – голова слегка откинута назад и вбок, глаза чуть прищурены, в них поблескивает усмешка человека, привыкшего не бояться никого и ничего: “Ну, включайте свою машинку, спрашивайте, обязуюсь говорить правду, только правду, ничего кроме правды”. Серого цвета рубаха расстегнута у ворота ровно настолько, чтобы из-под неё был виден край матросской тельняшки – ни дать ни взять корабельный юнга военной поры, только заметно повзрослевший. Так мы и пообщались, словно в те давние времена, ведя неспешную беседу, на сей раз – безмолвную.

Мне кажется, приём с портретом не подвёл, сработал в лучшем виде…