Морган ускользает

Дверь сначала потемнела, оттянутая внутрь дома, а затем и вовсе исчезла из виду. На крыльцо вышла Бонни. Необъяснимого цвета кардиган, под ним что-то деревенское, неуместное – прозрачная широкая блуза и толстившая Бонни юбка в сборку. Морган решил, что она вышла за газетой, однако Бонни, не обратив на нее, как и все прочие, никакого внимания, спустилась с крыльца. Морган отступил за пикап. Впрочем, она в его сторону не посмотрела. Повернула на запад, пошла торопливо. Что-то блеснуло в ее руке – красный бумажник, набитый, как и всегда, кредитными карточками, старыми фотографиями, скомканными банкнотами.

Некоторое время он следовал за ней, держась на изрядном расстоянии. Разумеется, он знал, куда она направляется. Воскресное утро, в доме Присцилла, Тодд и бог знает кто еще, значит – в продуктовый, за булочками с корицей. Но все равно следовал, не спуская с нее глаз. Она, заметил Морган, отпустила волосы – и напрасно. Маленький пушистый клок на загривке обратился в какой-то овал с рваными краями.

Что творится в ее голове?

Так ведь он затем и приехал, чтобы выяснить это. Мчался сюда, не думая, чего ради, а теперь понял, да так неожиданно, что даже остановился. Все, чего он хотел, – спросить, почему она так поступила.

Что хотела сказать?

Или она вообразила?..

Да нет, конечно.

Или она вообразила, что он и вправду отошел в мир иной?

«Отошел в мир иной» – вот единственная формулировка, с какой он готов сейчас смириться. «Помер» как-то застревает в горле. Нет, этого вопроса он задавать не станет.

Морган стоял на месте, а Бонни целеустремленно шла к магазину.

Потом он развернулся и направился назад, к дому. Обогнул его (парадная дверь вела в центральную прихожую, его появление там мог заметить кто угодно), прошел вдоль боковой стены к сетчатой задней двери, просунул руку в дыру на сетке, поднял ржавый крючок. Прелый запах плетеной мебели – подобный запаху мышей и дешевых журнальчиков – напомнил ему о лете. Он покрутил ручку застекленной двери в гостиную. Не заперто. А ведь тысячу раз предупреждал. Беззвучно проскользнул в нее.

Гостиная была пуста. На кофейном столике раскрытая доска «Парчиси». Он перешел в прихожую. Из кухни позвала Присцилла: «Бонни? Уже вернулись? Так быстро?»

Морган метнулся к лестнице, стараясь не соступать с глушившего шаги ковра. Взлетел по ней так шустро, что и сам испугался – взлет был слишком бесшумным, слишком вороватым. Наверху его каблуки все-таки пристукнули разок по половицам, случайно. Он нырнул в спальню и похлопал себя ладонью по бухавшей груди.

Никто не появился.

Ее незастеленная кровать, ее ночная рубашка – лужица заношенного нейлона цвета слоновой кости на коврике. Все ящики комода выдвинуты. Дверцы стенного шкафа распахнуты. Морган на цыпочках подошел к нему. Шкаф был не похож на себя – чересчур много свободного места. Назвать его совсем запустелым было нельзя – ее неистребимая одежда, юбки с десятки раз подштопанными подолами, блузки пятидесятых годов с питер-пэновскими отложными воротничками, – но шкаф определенно был пустее, чем прежде. Полка, на которой Морган держал свои шляпы, теперь вмещала футляр от пишущей машинки, фен и обувную коробку. Коробку он открыл – пара туфель, тупоносых и таких устаревших, что они уже снова входили в моду.

Он выдвинул ящик ее тумбочки – тюбик крема для рук и сборник стихотворений Эмили Дикинсон.

Выдвинул ящик принадлежавшей ему (когда-то давно) тумбочки – купон на покупку растворимого кофе, шариковая ручка с подсветкой, крошечная кожаная записная книжка с позолоченной надписью «Ночные мысли» на обложке. Ага! Впрочем, ночных мыслей у Бонни набралось всего ничего:

Гель для стирки

Цветочник из Роланд-парка

День рождения Тодда?

Что-то стиснуло его запястье, точно когтями. Он уронил книжку.

– Сэр, – сказала Луиза.

– Мама?

– Я забыла телефон полиции.

– Мама, – сказал он, – я всего лишь хотел… забрать кое-какие вещи.

– 222-3333? Или 333-2222?

Запястье она не отпускала. Морган никогда не поверил бы, что она так сильна. Когда он попытался вывернуться, она только крепче сжала пальцы. Вырваться он и смог бы, но боялся причинить ей боль. Что-то очень хрупкое и ломкое ощущалось в ней. Он попросил:

– Мама, милая. Отпусти меня, пожалуйста.

– Не называйте меня «мамой», вы, нечесаный, лохматый прохвост.

– О, – произнес он. – Так ты меня не узнаешь?

– А с чего бы это? – спросила она.

Она была в воскресном наряде – просторном черном платье, хотя в церковь никогда не ходила, с камеей у горла. На ногах синие махровые шлепанцы, из носков которых торчали искривленные пальцы с пожелтевшими ногтями – тоже когти. На запястье Моргана словно защелкнулся костяной наручник.

– Я сказала женщине внизу: «У нас на втором этаже воры». А она: «Это снова всего лишь белки». А я говорю: «На сей раз воры».

– Послушай, если ты мне не веришь, спроси у Бриндл, – предложил Морган.

– Бриндл? – Она подумала, а затем повторила: – Бриндл.

– Твоя дочь. И моя сестра.