Море согласия

Капитан собрал все письма в стопку и перевязал их узкой шелковой тесемкой. Повертел стопку в руках, думая, куда ее деть, и оставил в чемодане. Тут же расщепил дно чемодана и достал небольшую рукописную книжицу, обернутую синей бумагой. Мелким каллиграфическим почерком на ней было выведено: «Законоположение Союза благоденствия». Полгода назад эту книжицу привез из Москвы адъютант Ермолова Николай Воейков. Перелистывая ее, Муравьев вспомнил, как писал рекомендательное письмо Воейкову перед его отъездом в отпуск, в Москву, чтобы приняла русского кавказца «Священная артель» без опаски: «...его вы испытайте и, буде слова мои окажутся справедливыми, удостойте его всеми правами, которыми пользуется почетная братия наша. Тогда да назовется он членом священного братства нашего; примите его в беседу вашу и просвещайте» (3). Вспомнил капитан, как вернулся ермоловский адъютант, посвященный в члены тайного общества, с этой вот книжицей в руках. Вспомнил, как впервые собрались на читку «Законоположения...». А потом стряслась беда...

Жили они тогда артелью на квартире у полковника Джиораева, возле Дигомских ворот. Вместе столовались, устраивали шумные офицерские пиршества, играли в бостон, цхру, говорили о политике. Все шло в рамках дозволенного, пока не появились газеты с речью государя-императора в Польском Сейме. Муравьев первым выразил недовольство. По государеву слову получалось так, что завоеванная Польша возымела учреждения более свободные, чем те, какими управлялась завоевательница-Россия. Царь щеголял перед Европой своим благородством. Он выступал как победитель Наполеона и знать не хотел тех, кто поистине заслужил славу победителей. А победителями были они— гвардейцы-офицеры, загнанные теперь в полки, расквартированные в Крыму, на Украине, на Кавказе. Победителями были русские солдаты, ополченцы из деревень, кои выбросили армию Наполеона на рогачах и вилах из России. Неужто истинные герои менее достойны почестей, чем освобожденные поляки! Неужто русскому солдату век тянуть ременную лямку ружья, а мужику сидеть в крепостничестве! Нет, государь-император забыл о России...

Крамольные речи не понравились полковнику Иванову. Он вдруг покинул артельщиков и этим насторожил всех. И после, когда кто-либо заговаривал о просвещении и благоденствии, об отмене крепостного права, полковник начинал ерзать в кресле и незаметно оставлял общество. В конце концов, вольнодумцы стали избегать его.

Как-то, придя к офицерам и застав их за игрой в цхру, Иванов пригрозил: если господа не перестанут сходиться на тайные сборища, то он донесет, куда следует. Все посмотрели на полковника как на идиота и, любезно, но настойчиво, выпроводили его за дверь.

Утром следующего дня капитан Муравьев навестил Иванова: взял у него нужные бумаги и отправился к начальнику штаба. Однако по пути решил зайти домой, чтобы переодеться. Он только успел надеть новый мундир, как прибежал запыхавшийся денщик офицера Энегольма и подал записку. Муравьев прочел: «Ради бога приходите скорее к Иванову. Бог знает, что с ним делается». Через минуту, войдя в комнату Иванова, капитан увидел его распластанным на полу, с простреленной головой. Рука самоубийцы намертво сжала разорванный пистолет. Тотчас послали за лекарем, а Муравьев побежал к Вельяминову и сообщил о случившемся. Тот с подозрительностью оглядел капитана, покачал головой, вслух, однако, ничего не сказал. Комендант Каханов с полицмейстером занялись опросом свидетелей..

Несколько позднее стало известно, что Иванов посылал на Муравьева донос в Петербург о его крамольных речах, и что донос оттуда был возвращен Ермолову, дабы генерал сам разобрался на месте. Но Алексей Петрович повел себя более чем странно. Хозяина дома — полковника Джиораева он выслал в Гянджу, командовать артиллеристами, офицерам запретил жить артелью, а Муравьева поселил в доме... самоубийцы Иванова. На том дело и кончилось. И лишь смущало капитана то, что командующий до сих пор держал донос у себя в сейфе.

Николай Николаевич водворил «Законоположение...» на прежнее место. Дно чемодана прикрыл наградными грамотами и орденскими документами, выставил его к двери и хотел заняться упаковкой личного гардероба, но зазвонил колокольчик. Муравьев глянул в окно.. Внизу на мостовой двое конных покачивались в седлах. Капитан узнал Николая Воейкова и Дмитрия Боборыкина. Они сегодня отбывали с командующим и заехали к Муравьеву проститься. Третья лошадь была без седока. Друзья ее прихватили специально для Муравьева. Выйдя из дома, он вскочил в седло и все трое поскакали к штаб-квартире, на площадь. Туда отовсюду съезжались военные и штатские.

Между домом командующего и зданием городской думы теснились кабриолеты и фаэтоны. Стояли на привязи близ деревьев кони. Сбоку, в тенистой аллейке, дудели в медные трубы армейские музыканты. Толпы горожан окружили площадь,— все ждали Ермолова. Вскоре он показался на дрожках с экзархом Феофилактом.